«Мир тени его, когда-то он что-то умел, но это было в далеком прошлом, и об этом не стоит даже вспоминать!»

Так стоит ли изображать из себя, простите, целку в публичном доме? Нормальный человек поймет все правильно, а дефективные субъекты - литературно-художественные журналы и книги, как правило, не читают.

Другой вопрос, ради чего это делается? Люди, не мне чета, в различных формах и различными способами исповедовались в своем пагубном влечении к алкоголю, в иллюзорной надежде предостеречь грядущие поколения. И каждый - на основании собственного трагического опыта, с силой и мощью таланта, присущему каждому из них.

Джек Лондон - в своем автобиографическом романе «Джон ячменное зерно», рассказавший о своей гибели как индивида и писателя. Виль Липатов - в пронзительной повести «Серая мышь», описавший человека в последней стадии алкогольного разложения. Михаил Булгаков - в рассказе «Морфий», с дотошностью истинного клинициста показавший все этапы становления законченного наркомана. Венечка Ерофеев - в классической ернической поэме «Москва – Петушки», смешной и такой страшной, заглянувший в самые черные глубины русского российского пьянства. Список этот можно продолжить.

И что же, после этих исповедей-предостережений человечество перестало пить или убавило свою тягу к саморазрушению? Да ничуть не бывало.

И неужели я льщу себя надеждой добавить что-то к тому, что сделали эти и многие другие незаурядные люди? Но, как бы тщетны не казались усилия каждого отдельного человека, пока существует возможность остановить на краю пропасти хотя бы одну людскую пропадающую душу, это надо делать обязательно.

Не стану скрывать, что и элемент фрейдовского психоаналитического метода – катарсиса присутствует в этой идее: выплескивая на бумагу свои воспоминания, страхи, переживания и сострадание к себе подобным, попробовать добиться очищения духа и, таким образом, решить чисто терапевтическую задачу. А вдруг, это, кроме кого-то другого, и мне самому поможет?...

Но вернемся к тому периоду, на котором заканчивалась первая часть повести, когда в неведомой портняжной мастерской фасон белого пиджака был уже окончательно определен.

Скитания по квартирам студента, изгнанного из общежития, никак не назовешь трагедией, это обычное будничное, житейское явление, даже интересное с какой-то стороны. Но лишение членства во Всесоюзном Ленинском Коммунистическом Союзе Молодежи делало меня в некоторой степени изгоем, и поначалу тяготило. По крайней мере, мне так первое время казалось. Потом мне стало – плюнуть и растереть!

Я сменил множество мест. Проживал на случайных съемных квартирах; у друзей; у подруг, но, как только с их стороны появлялись первые симптомы посягательства на мою свободу и независимость, я мигом бесследно испарялся. Жил у родственников по материнской линии в районе Трусово на другой стороне Волги, носящем имя революционера, чья фамилия почему-то очень ассоциировалась у меня с нижней деталью мужского исподнего белья; на улице имени руководителя восстания рабов в Древнем Риме; и, наконец, в районе со странным названием Криуши. Этимология этого слова мне неизвестна. Не знаю, у кого там были кривые уши, но дома в этом месте стояли в основном деревянные, покосившиеся, вросшие в солончаковую землю, с кирпичными цоколями, покрытыми и разъеденными рапой. Такое прекрасное захолустье, что даже кинорежиссер Леонид Гайдай, выбирая место для съемок очередного фильма из жизни занюханного уездного российского городка, остановил свой выбор именно на нем. Благодатная натура оказалась, ничего не скажешь!

Несмотря на обманчивое внешнее убожество, зайдя внутрь иной кособокой деревянной лачуги в два этажа по скрипящей лестнице с отвалившимися от времени перилами и проваливающимися ступенями, вы могли быть поражены открывшимся перед вашим взором роскошным внутренним убранством, полным набором советской мечты о материальном счастье: богатыми огромными коврами, которые не висели разве что только на потолках; замечательными чехословацкими люстрами; коллекционным фарфором и хрусталем, в тонких гранях которого проскальзывали искры-всполохи – родные сестры звезд Эльдорадо; многочисленными корешками, желательно, чтобы в тон обоев, дефицитных, и поэтому особо престижных книг, страницы которых никем и никогда, похоже, не перелистывались.

Встречались, правда, и другие интерьеры: дешевые коврики с русалками во фривольных позах на потертых дерматиновых диванчиках времен НЭПа, колченогая, самодельная мебель, «лампочки Ильича» в обрамлении антикварных абажуров с висящей грязноватой бахромой, откормленные пруссаки, нагло разгуливающие по столу среди немытой посуды, борода паутины по углам, стены, оклеенные плакатами вместо обоев, которые тоже были дефицитом.

Люди здесь жили разные, но преимущественно зажиточные татары – рубщики мяса на рынках, работники советской торговли, заготовители. Примечательны Криуши были также тем, что тут всегда без труда можно было разжиться «планом», то есть анашой. И хотя тема наркотиков напрямую не связана с моей личной эпопеей, поскольку в лоб меня не коснулась, но не затронуть эту проблему просто невозможно из-за ее актуальности в настоящее время и страшных бед, которые она уже принесла и принесет в будущем.

В мой родной город эта зараза в конце 60-х и в начале 70-х годов еще широко не проникла, по крайней мере, в те далекие лета никто из моих сверстников с ней не сталкивался. Но, там, где я учился, она уже была довольно обыденным явлением, хотя, пока еще не конкурировала с винно-водочными изделиями. В туалетах зимних танцплощадок при Домах культуры и отдыха вас сразу обволакивал густой, насыщенный, маслянистый, чуть сладковатый запах «шмали», от которого начинала кружиться голова и появлялась истома в теле. Там в перерывах между танцами анашу курили открыто, не особо заботясь о конспирации.

Экзотическое слово Indian cannabis не употреблялось, его просто никто не знал; имелись вполне понятные синонимы из жаргона наркокультуры: «план», анаша, «шмаль», «дурь». В основном, потребителями были шпана, блатные-уголовники, и лишь небольшая часть «нормальных» молодых людей. Но самое прискорбное, что наркотики стали проникать в стены вузов, в том числе и моей Alma Mater. На нашем курсе был (я повторяю «был», а не учился), например, такой студент, Вова Дасаев, ныне, естественно, покойный, - однофамилец славного вратаря «Волгаря», московского «Спартака» и сборной Союза по футболу. Не знаю, каким образом он втянулся в это дело, но уже на первом курсе он постоянно носил в кармане «заряженный» шприц-«баян» (сленг наркоманов) и во время лекций «двигался» - колол наркотик в бедро прямо через брюки. Его быстро вычислили и перед изгнанием из института вызвали на заседание ректората.

Заведующая кафедрой английского языка профессор Л. А. Татаринцева, думаю, из чисто женского любопытства спросила:

«Володя, скажите, что Вы ощущаете, когда делаете, ну, это…?»

Дасаев по обыкновению явился в ректорат под изрядным кайфом и, будучи неглупым от природы, решил поглумиться напоследок над уважаемой аудиторией:

«Вы можете мне не верить, но в этот момент я ощущаю, что готов умереть за Родину!!!».

Профессор Татаринцева даже глаза зажмурила от сладкого ужаса, смешанного с восторгом, после такого неожиданного пафосного ответа, что, впрочем, не предотвратило отчисление Дасаева из института.

Был еще один наркоман-студент, которого я лично знал, Слава Ткачев, однокурсник моих сожителей по комнате в общежитии. Но это был элитный потребитель. Единственный сын обеспеченных родителей, Слава проживал в отдельной большой комнате роскошной номенклатурной квартиры и имел все, о чем мог мечтать обычный студент: ежедневные деньги на карманные расходы, превышающие размеры месячной стипендии, стереосистему, лучшие импортные пластинки, редкие книги, модную одежду и обувь. Он был умен, дороден телом, по-мужски красив в своих дымчатых очках в солидной роговой оправе, начитан и хорошо воспитан. Его мать работала большим начальником в Управлении аптеками области, и Слава имел возможность пользоваться чистым заводским «марафетом»-морфином, а не каким-то ужасным варевом вроде «ханки» или «химки, от которых мозги выворачиваются набекрень минимум через полгода.