Когда-то мой главный друг написал мне: «Не отчаивайся, старикашка, не верь, будто жизнь беспрерывно бьет по голове. Мы живем, как я убедился на практике, по закону синусоиды, если сегодня ты катишься вниз, значит, барбос, ожидай перемены фазы, завтра будет подъем!» И он оказался прав. Пока меня допускали, летал, не задумываясь, никогда не отказываясь, а турнули — попереживал, пострадал, но, как видите, остался жив, пишу и, как положено мыслящему тростнику, готов сопротивляться новым напастям.

Этот необыкновенный подарок — зеленоватый листок в ладонь величиной, помеченный литерами ВЗ и номером 393255, — я получил от первого лица в Аэрофлоте, как было сказано при том — «за заслуги перед авиацией» — меня пожаловали служебным билетом на спецрейс — Тикси — СП-16. Побывать на Северном полюсе, потоптаться на самой макушке земли, сознавая при этом, — пять без малого миллиардов человек копошатся под моими сапогами, — было еще юношеской грезой, не уступавшей мечте Остапа Бендера — прогуляться в белых штанах по знойному Рио-де-Жанейро. Но в сторону лирику.

Лечу к полюсу на старом-старом Ил-14. Пол в машине просвечивает в самом буквальном смысле слова — в дырку удобно наблюдать, как здорово нас сносит боковым ветром. Спрашиваю бортмеханика, мужчину заметного, основательно потраченного жизнью, не опасается ли он летать на таком дранье? В ответ слышу: «Если старушка за шестнадцать лет работы ни разу еще не падала на вынужденную, почему бы ей завалиться сейчас? Не-ет, мне новой машины не надо: какую из ремонта, — а других уже не бывает, — могут всучить, бабушка надвое сказала.

Признаюсь, я не нашелся, что возразить бортачу, и попробовал перенести разговор на другую тему. Показываю на громаднющий дополнительный бензобак, расположенный чуть не во всю длину левого борта, и спрашиваю: «На баке примус горит… небось нарушение? И тоже не опасаешься — а ну, как дрызнет?» Бортач пожимает плечами, этак лениво, снисходительно: «А вся остальная жизнь разве не в нарушениях? Или мне положено в полете варить курицу? Но варю: жрать охота! Нарушать надо с головой. Дрызнуть в принципе могут пары бензина — или не учил про такое — а бак у нас полный, под примус асбест положен…

Не странно ли в романтическом полете на Северный полюс мне открываются самые прозаические, вполне земные истины.

Командир корабля пожилой, заметно полысевший в полетах мужик на вопрос, почему он, судя по нагрудному знаку пилота третьего класса, так сказать, засиделся в девках, не задумываясь, отвечает: «А не один хер, какой класс? Допуска по метеоусловиям, меньше чем у меня, вообще не бывает, и ледовые посадки разрешены…» Тут он призадумался, видно решал — откровенничать или не стоит? И прорвало человека: «Ваши столичные дураки придумали — повышение класса оформляется только на материке, через специальные курсы. Три месяца отдай не греши! Интересно, кто на этих курсах и чему может меня научить?! А теперь давай посчитаем убытки: экзамены без того, чтобы не сунуть в лапу, сам бог на этих курсах не сдаст… Полярные за время пребывания на учебе не выплачивают, летные — не набегают, да еще полтора рубля наличными за новый значок выложи!» И он послал всех, кто делает вид, будто руководит полетами в высоких широтах, в соответствующее место. «Вообще знак с обозначением класса, применительно к командирам кораблей гражданской авиации — крупнокалиберная глупость. Я так рассуждаю: ты — пассажир, поднимаешься на борт и замечаешь, что повезет тебя в Одессу или Владивосток пилот второго класса. Но ты же с детства натренирован: 2 — означает плохо!» Тут наш пилотяга развеселился: «Осетринки второй свежести не желаете? Не уважаем мы умнейшую науку психологию. А зря!»

Справедливости ради не могу не уточнить — далеко не все относятся к психологии без должного почтения. Когда первое лицо гражданской авиации вручал мне билет на СП-16, я, видать, до того поглупел от счастья, что совершенно неприлично уставился на его знак военного летчика. Меня поразило, что знак был второго класса. Да-да, ярко-красная двойка четко выделялась на нежно голубом фоне. Проницательный человек, неожиданный благодетель, отследил мой взгляд и, полагаю, угадал мои мысли. Снисходительно улыбнувшись, генерал сказал: «Что ж теперь делать, пока служил в кадрах, выше не поднялся, не успел».

Много позже и совершенно случайно я узнал — человек перенес тяжелейшую операцию, лишился почки, был отстранен в связи с этим от летной работы и, можно сказать, контрабандно подлетывал на легкомоторном самолетике, хотя никакой служебной необходимости в этом не было. Он летал исключительно ради собственного удовольствия: настоящий летчик остается на век прежде всего пилотягой.

Здесь позвольте мне сделать маленькое отступление. Вероятно, вы уже заметили, я стараюсь по возможности нигде не упоминать конкретные фамилии, не указывать точные адреса событий. Так уж заведено в этом мире: о мертвых — хорошо или никак. А люди, прямо сказать, не ангелы — и живые, и покойные, вот поэтому я решил обойтись без «памятников», боюсь случайно нарушить узаконенное — хорошо или никак… Надеюсь на ваше понимание, читатель, и благодарю вас.

В числе моих близких и добрых товарищей был летчик-испытатель, еще во время войны пожалованный Золотой звездой Героя Советского Союза. Он сбил пятнадцать самолетов противника, выполнил множество боевых вылетов. И школу испытателей закончил с полным блеском, получив диплом с отличием. Впрочем, лично для меня важнее всех званий, регалий и отличий человеческая сущность моего товарища. Чтобы вы могли ощутить era особинку, приведу два крошечных, не главных, но весьма показательных фрагмента из его биографии.

На очередной показ новой техники ждали в тот день главных руководителей страны. Вылизали все подходы к самолетной стоянке, постелили ковровые дорожки перед трапами, словом, навели перворазрядный марафет. В нашей великой стране даже самые толковые работники просто не могут не пустить пыль в глаза начальству, когда представляется случай.

Наконец на аэродроме появился Сам с многочисленной свитой. Летные экипажи стояли около своих машин. В большинстве — мужики были в кожаных летных куртках, и только один — при Золотой Звезде. Моего друга представил Самому лично Генеральный конструктор фирмы.

Опытный корабль, большой, респектабельный, не мог не заинтересовать начальство, стремившееся все чаще выходить в мир, совершая дальние и эффектные перелеты. Сам задавал очень непосредственные, порой наивные, однако, явно заранее подготовленные вопросы. Отвечать и не попасть впросак было не так-то просто. Как разъяснить, например, что лучше: два двигателя на корабле или — четыре, если в общем строго стоит при этом и твой четырехдвигательный лайнер, и двухдвигательный самолет коллеги. Одно неосторожное слово может привести черт знает к чему. Сам — человек непредсказуемый, ждать от него можно чего угодно, возьмет и прикажет — прекратить выпуск двухдвигательных самолетов, или того хлеще — переделать эти двухмоторные на четырехдвигательные корабли…

В какой-то момент Сам, наверное, утомился, слушать пояснения летчика ему надоело, он спросил: «А внутрь пустите?» И тут же занес ногу на трап.

Вот туг и случилось. Мой друг взял Самого за локоток, попридержал своей здоровенной ручищей. Не привыкший к узде наш темпераментный лидер немедленно вскинулся: «В чем дело?..» Окружение вздрогнуло, охрана оцепенела. А командир корабля, как ни в чем не бывало, предложил: «Пропустим даму». И сделал приглашающий жест, улыбнулся своей самой солнечной улыбкой спутнице Самого, высокопоставленной соратнице главного. Дама начала всходить по трапу, а мой друг, наклонившись к уху Самого, прошептал расчетливо громко: «Оцените эти ноги!» — и назвал Самого по имени и отчеству, не слишком почтительно, но и не фамильярно.

Пожалуй, тот, кто не жил в ту эпоху, не сумеет в полной мере оценить мужество летчика, его независимый нрав и… хороший вкус.