Но это была еще не катастрофа. В ближайшую неделю ничего худого не случилось. Но в день зарплаты, закончив, так сказать, труды праведные, я снял халат и, натянув пиджак, весь день провисевший в конторке, обнаружил в кармане деньги — смятые трешники и пятерки. Происхождение этого капитала было более или менее ясно, сложнее оказалось другое: очевидно мне предназначалась часть суммы… какая? Кому-то следовало вручить остальную долю…

Наверное, я поступил не лучшим образом, но другого не придумал. Пошел в партком, выложил все обнаруженные в кармане купюры на стол секретарю и попросил его распорядиться деньгами, как он найдет нужным, как вообще на базе принято…

С моей стороны было бы сверхсамонадеянностью говорить, будто я всегда знал, как надо жить, но вот как не надо, об этом, мне кажется, я всегда имел твердые представления. В их число входило: принимать незаработанные деньги в виде подарка, взятки, премии, словом, под любой вывеской — неприемлемо. Исключено для меня. Мне пытались объяснить: у мастеров несправедливо низкий оклад. Рабочие это понимают и по собственной инициативе пытаются как-то компенсировать, ничего, мол, оскорбительного тут нет. Но и понимал: приму эти «компенсационные рублики» и после этого уже не смогу отказаться, когда придут закрывать ко мне липовый наряд, когда предложат обойти расценку… Словом, от денег я отказался. И услыхал:

— Тебе можно в благородство играть: пенсию гребешь!

Господи, мастер, ведавший всеми сварочными работами в нашем хозяйстве, произнес эти слова точно с таким же выражением недоброго злорадства, как и майор, что вручил за месяц до этого пенсионную книжку.

Бороться? Но с кем и против кого? Приспособиться, махнуть на все рукой? Уходить пока еще не поздно. Куда? А не важно… Прежде всего уйти, а там погляжу, что делать.

Но я не успел еще подать заявление об уходе, как меня вызвали в райком. Совершенно не понимая, не догадываясь для чего я понадобился, кому, пошел. Явился в назначенный час, там — толпа. Какие-то списки вывешены, слышу шепчутся люди. Не сразу, но все-таки понял: идет мобилизация добровольцев на целину. Требуются специалисты. Потом в печати будет красочно изображен «патриотический порыв миллионов…»

А пока поминутно открываются двери, из дверей вылетают несостоявшиеся спецы и на разные голоса сообщают: выговор! Велели подумать денек!.. Предупреждение… Выговор… выговор… выговор…

На целину меня, понятно, не тянуло. С чего бы? Я вырос на городском асфальте, не умею овес отличить от ржи… Вот и сижу, соображаю, как же себя вести там, за дверью? Ничего еще толкового не придумал, когда слышу:

— Ефремов А. А., пожалуйста.

Вхожу. Стол под сукном. За столом человек восемь. У всех лица усталые, бледные. И что удивительно: члены комиссии похожи друг на друга, как родные братья. Все в одинаковых костюмах к тому же, в непременных белых рубашках и похожих галстуках. Очевидно старший — он сидит во главе стола — спрашивает:

— Вы в курсе, товарищ Ефремов, по какому вопросу мы вас пригласили.

— Догадываюсь.

— Вот и хорошо, и как же — согласны на целине поработать?

— С радостью, — говорю я, — с превеликой радостью! Не скрывая удивления, члены комиссии переглядываются между собой. Очевидно, желающих до меня было немного. Кто-то спрашивает:

— В каком качестве вы бы хотели туда отправиться?

— Командиром звена могу, могу и штурманом отряда. Удивление возрастает. Товарищи не возьмут в толк, о каком звене и отряде я толкую. Поясняю: я — летчик. Старший лейтенант в запасе. На целине непременно развернет свою работу сельскохозяйственная авиация, стало быть и командиры звеньев и штурманы потребуются. Выше — не прошусь. Выше — мне противопоказано.

— Мы кадрами механизаторов занимаемся, — как бы извиняясь, замечает председательствующий, — до инженеров МТС включительно.

— Но с автомобилями я имею дело всего шесть месяцев, товарищи, а трактора близко в жизни не видел. Посудите сами, какой из меня сельский специалист? Прикажете, понятно, я подчинюсь, поеду, но ведь года не пройдет, как спросят: что, извините, за дураки прислали нам такого механика? — Тут я показываю пальцем на себя, — так что давайте серьезно подойдем, товарищи — командиром звена, штурманом — с удовольствием и с гарантией!

— Это вам надо через управление кадров Министерства гражданской авиации действовать. Мы поддержим… На этом — все. Благодарю. Раскланиваюсь. Расстаемся, кажется, к взаимному удовольствию.

Было уже поздно. Возвращался домой под звездами. Думал: летал и все было понятно — от моего взаимопонимания с машиной, от нашей если угодно, приязни, в конечном счете только и зависело, хорошо или не очень хорошо живется. Немножко везенья, понятно, требовалось, какая-то доля удачи. А от окружения всегда можно оторваться и уйти на высоту. Пусть не навсегда, хоть на время, а там за облаками никакого политеса, была бы техника пилотирования на уровне и голова на плечах…

Как жить, — спрашивал я себя, — теперь вот как? Мне было неуютно на земле, пожалуй, и боязно даже, не доставало уверенности в себе. Все пытался представить, сообразить, к чему бы прислониться? По непонятной ассоциации вспоминаю о Чкалове. Самый популярный, самый знаменитый летчик довоенной поры приехал к нам в аэроклуб. Он был в ту пору живой легендой. О его полетах, о его выходках на земле рассказывали совершенно невероятные истории. Не стану врать, будто я помню его речь слово в слово, но вот что прочно осело в памяти — основательность каждого его жеста и всего облика Чкалова. Неторопливая речь его, проникавшая в душу, вселяла уверенность: раз надо — смогу. Вот бы с кем посоветоваться.

Но его нет в живых. И сегодня я много старше, чем был Чкалов в свой последний морозный день на земле, когда переохлажденный двигатель не развил оборотов, и машина, потеряв скорость, рухнула на окоченевшую землю.

И вообще, жить надо своим умом.

Только всегда ли это возможно — «по уму», по толковому расчету, чтобы все получалось взвешенно и сбалансированно. Человек тем и отличается от машины, что ему свойственно увлекаться, переживать, чувствовать, творить несуразное.

Пока добирался из райкома до дому, решил: поеду в Горький, точнее — в Василево, на родину Валерия Павловича Чкалова. Для чего?

Ни для чего определенного, не буду прикручивать сюда миф об Антее или что-нибудь еще в таком духе. Еду, потому что еду.

Небо над бывшим Василевым, родиной Чкалова, куда я приехал по утру, показалось большим, прохладным и черт знает каким высоким, особенно если смотреть с волжского обрыва.

Теперь многие, кто шустрит, кто себя показать хочет самым передовым, а вообще-то к текущему моменту пристраивается, так и норовят лягнуть Чкалова, мол, — личный друг-приятель Сталина он был, отсюда и весь его героизм… Мне это слушать тошно! И до спора с этой шантрапой я унижаться не стану, пусть только на один вопрос ответят: кто на И-16 летал, Чкалов или Сталин? Кто на И-180 жизнью рисковал, Чкалов или Сталин? Кто тридцать четыре года на свете прожил, Чкалов или Сталин — и весь разговор!

Первое, что меня в Василеве порадовало — автобусы. Не сами машины — они как раз были устаревшие, изношенные и далеко не лучшей конструкции, а то, что на каждом борту был маслом маленький портрет Чкалова написан. Хорошо! Значит, помнят человека и чтут дома.