— Как впечатление, — не выдержав, спрашиваю, — понравилось, товарищ младший лейтенант?

— Сильно! — матюгнулся он и спросил: — А чего ее туда-сюда трясло? — И показал руками, как мотало машину.

— Время — полдень, самая болтанка, — нахально пояснил я, вздохнув с облегчением, — сегодня еще терпимо, бывает и похуже мотает.

Очевидно, тот полет произвел на Ф. сильное впечатление — в его странном лексиконе появилось новое агрессивное выражение.

— Да я вам, трищ курсант, такую сейчас болтанку образую — ноги отскочат!..

Раскаивался, казнился я после этого полета? Нет. Предвоенная наша жизнь не учила милосердию, не преподавала уроков терпимости, а чтобы действовать и мыслить, так сказать, от противного, надо было еще пожить и поднабраться мудрости…

Много лет спустя, в бытность мою слушателем школы летчиков-испытателей, я выполнял тренировочный маршрутный полет на стареньком-стареньком УТ-2. День выдался дико жаркий, душный, через аэродром неслась густая пыль, и мой приятель и коллега попросился в заднюю кабину — проветриться, как он сказал. Я, понятно, не возражал — пожалуйста.

Лечу, сличая карту с местностью, выхожу к Ногинску, разворачиваюсь на юг, Высота четыреста метров. Все идет по плану — самый что ни на есть рутинный полетик складывается. Неожиданно сдыхает мотор — разом, резко, начисто. Винт еще крутится, но тяги нет… Осматриваюсь, снижаясь ищу, куда приткнуться на вынужденную. Увы, внизу ничего отрадного: слева — редкий лиственный лес, справа — довольно глубокий овраг, за ним подозрительно зеленое пространство — скорее всего болото. Принимаю решение умащиваться на проселочную дорогу. Узковато, столбы будут мешать, но выбирать не из чего.

Мельком гляжу на высотомер — пятьдесят метров. Доворачиваюсь чуть-чуть влево. Высоты остается метров двадцать. И тут двигатель, словно опомнившись, выходит на полные обороты. Сам. Странно! Но особенно раздумывать нет времени: осторожно набираю высоту, пристально следя за скоростью и соображая, куда можно будет приземлиться теперь, если винт снова замолотит вхолостую. Набрав четыреста метров, смотрю в карту, прикидываю, как срезать угол, чтобы кратчайшим путем выйти на свой аэродром. Лететь мне еще минут двадцать — двадцать пять.

И тут все повторяется. Двигатель снова сдыхает и снова сразу, без каких-либо перебоев. Внизу сплошной лес, просека. Отчетливо вижу пеньки. Свежие срезы смотрят на меня мертвыми невыразительными глазами. Деваться совершенно некуда. Придется садиться на деревья. Машина будет бита, а мы… как повезет. В считанных метрах от макушек двигатель опять заводится, набирает обороты и тянет, как ни в чем не бывало. Набирая высоту, оборачиваюсь, чтобы взглянуть на моего пассажира. Он радостно улыбается! И тут до меня доходит: в задней кабине есть тумблер, блокирующий переключатель зажигания, что стоит перед моим носом. Двигатель не отказывал, это мой приятель ШУТИЛ, выключая зажигание.

Не знаю, как бы я повел себя на земле, не скажи он того, что сказал:

— Ну как? Наложил в штаны со страху?

Рука моя совершенно непроизвольно взметнулась и звонко врезала по его смеющейся физиономии. Он побледнел. И тут я на самом деле испугался: слишком я дорожил нашей дружбой… неужели теперь ей конец? Но приятель — он был незаурядным человеком! — пересилил себя и сказал чужим, приглушенным голосом:

— Извини. Черт попутал. И все.

Мы дружили до самой его смерти, никогда не вспоминая о том полете на УТ-2.

Когда Як-18 впервые попал мне на глаза, подумалось — да это же похорошевший УТ-2! Действительно, новую учебно-тренировочную и спортивную машину яковлевцы, можно сказать, вырастили из хорошо зарекомендовавшего себя в летных школах и аэроклубах УТ-2. Як-18 получил облагороженные очертания, более мощный двигатель, убирающееся шасси, современное оборудование… Словом, получилось по известной поговорке: «Федот, да не тот!» Як-18, с характерной для фирмы настойчивостью, улучшали и модифицировали больше двадцати лет подряд. В результате в августе 1966 года на Международном чемпионате Галина Корчуганова и Владимир Мартемьянов стали чемпионами мира, а Як-18ПМ был признан лучшим спортивным самолетом.

Как ни странно, именно этот самолет сыграл в моей жизни не последнюю роль.

Сразу после войны волею случая я попал в привилегированный подмосковный полк и сразу почувствовал — не ко двору пришелся. Удивился немного: нарушить я еще ничего не успел, поругаться с кем-то или не угодить начальству — тоже, а из нарядов не вылезал и летать мне практически не давали. Пожаловаться было невозможно: мы страна вечною дефицита, в ту пору высокооктановое горючее поступало в авиачасти мизерными дозами. И командование поддерживало в форме только пилотажников во главе с непревзойденным мастером своего дела майором Новиковым, — им предстояло блеснуть на приближавшемся празднике в Тушино.

Понимая, что никакие полеты мне в ближайшее время не светят, я подал рапорт, смысл которого был предельно прост — раз я все равно не летаю, дайте хоть раз в жизни сходить в отпуск летом. Меня с подозрительной легкостью отпустили. Ни на какие юга я не поехал, а в первый же свободный день помчался в Центральный аэроклуб с надеждой встретить кого-нибудь из своих ребят. И встретил! Безо всякой волокиты меня допустили к полетам. Весь июль я резвился на Як-18 — пилотировал, что называется, на себя, летал за инструктора, тренировался в полетах строем. Словом, отвел душу. Як-18, понятно, не истребитель, но машина с хорошим характером, обходительная.

Вернувшись из отпуска, в первый же день узнаю (не имей сто друзей, достаточно одной подруги в штабе полка), что под меня подведена мина замедленного действия и должна она вот-вот рвануть! Действительно, вызывает на беседу сам начальник политотдела дивизии. Комиссарский разговор, как обычно, начинается разглагольствованиями на общие темы: какие, мол, у тебя бытовые условия, имеют ли место трудности, есть ли претензии? Но я воробей стреляный, работаю под Швейка: «Никак нет, товарищ полковник… не могу знать! Так что, разрешите доложить — это не моего ума дело, товарищ полковник…» Я ему быстро надоедаю, и тогда он спрашивает о том, для чего звал:

— Почему, младший лейтенант, вы избегаете полетов? Только честно.

— Слушаюсь — честно! Не избегаю, прямо наоборот — стремлюсь, рвусь и желаю летать…

— Стремитесь летать, а сами выклянчили себе летний отпуск!

— Именно так, товарищ полковник, потому и выклянчил. Разрешите доложить?

— Что, что докладывать? Полк готовился к параду… в честь дня авиации, а вы? Ну? Гуляли?

— Никак нет, товарищ полковник! Летал.

Он смотрит на меня, вроде бы даже с сожалением, как ему, наверное, кажется, готовится нанести категорический нокаут:

— Мне не нравятся ваши фигли-мигли. Не хотите летать, война кончилась, можно сказать прямо, никто вас держать не станет. Может, вам больше подходит на такси или в торговой сети работать, пожалуйста. Скатертью дорога! Кадры везде нужны. А хотите летать, давайте…

— Так точно, товарищ полковник, даю, — с этими словами я лезу в задний карман форменных брюк.

Мой жест полковнику явно не понравился, но он не успел отреагировать: я грохнул на стол пачку полетных листов, аккуратно заверенных гербовой печатью ЦАКа — Центрального аэроклуба имени Чкалова. Печати ребята поставили по моей просьбе: знал, с кем, возможно, придется иметь дело, сойдясь лоб в лоб.

— Семьдесят шесть полетов за месяц, как — мало? Верно — на Як-18, подругой матчасти в аэроклубе нет…

— Странно, — удивляется начальник и находится: — а кто, собственно, вам разрешил такое самовольство? Да! Кого вы поставили в известность?

— Мы беседуем тет-а-тет — с глазу на глаз, так? Поэтому я позволю себе сказать прямо: перестань мне морочить яйца, полковник! Кто и почему выживает меня из полка? За что? Вот чем бы следовало заняться политорганам…

Через сутки приказом по дивизии я был переведен старшим летчиком в соседний гвардейский полк. Получил подъемные и прочие удовольствия. Так маленький Як-18 неожиданно сослужил мне большую службу. Спасибо ему.