Меня трясло мелкой дрожью от волнения: ведьма разогревалась. Барабаны сердца грохотали, как никогда в жизни, реки крови, вспенясь, бешено неслись по жилам.

   Наставник был спокоен и доволен: он видел, как меня неподдельно трясет от ярости. Он считал, что я позволила чувствам взять верх над рассудком, ведь у меня не было "Расширенного Сознания", как у него.

   Но дело в том, что ведьма может быть испуганной, взбешенной, вымотанной, растерянной, совершенно любой - но при этом часть ее сознания остается холодной, расчетливой и наблюдает за происходящим словно бы со стороны. И запоминает, прячет интересное в ведьмины кладовые.

   Все, кто были вокруг, почувствовали напряжение, замерли. Девушка наставника была спокойна, как простокваша. Я для нее была пустым местом. Это было странно. Я действительно была для нее пустым местом, потому что мы никаким образом не сталкивались, не были соперницами в борьбе за счастье греть постель наставника. Женщины это чувствуют без слов. А ведь по мнению человека в черных одеждах мы были непримиримыми соперницами, более того, сегодня он собрался растянуть мне душу от макушки до пяток и вынуть оттуда чувство мести, которое я, напрочь отвергнутая, затаила по отношению и к нему, и к его избраннице. Сейчас, по его расчетам, я должна каким-то образом предъявить на него свои права - любая женщина, ведьма она или не ведьма, была бы напряжена в этот момент, ведь ее любимому угрожает опасность. Нечеловеческое спокойствие девушки говорило о том, что она все прекрасно знает. Более того, она знает, что будет дальше.

   Это было крайне интересно. Крайне.

   - Говорите, я вас внимательно слушаю, - спокойно и важно сказал наставник.

   Прерывающимся, дрожащим голосом я начала:

   - В жизни я повидала много людей. И должна сказать вам, наставник, что люди идут только за тем человеком, у кого слова не расходятся с делами. Ринпоче валится на мелочах. Если вы говорите, что вставать нужно с рассветом, а ложиться на закате - не работайте по ночам. Если работаете по ночам, не учите других, что вставать они должны на рассвете, а ложиться на закате.

   Это были безобидные с виду слова.

   И их менее всего ожидал услышать наставник.

   - Какое вам дело до того, когда я ложусь? - громыхнул он. - Вы-то откуда знаете, когда я ложусь, а когда я встаю? Вы следите за мной?

   Он соображал медленно. И совершенно не помнил, что сам рассказал нам о том, что рисует по ночам картины.

   Я не собиралась выводить его на чистую воду - я просто рассказала ему правду, которую он не знал. Люди идут только за тем, у кого слова не расходятся с делами. Это и есть самый секретный из секретных ключей, которые от него утаили его загадочные Духовные Учителя. Более того, они ему наврали, откровенно и целенаправленно наврали, сказав, что для наставника правила не писаны. А он поверил, потому что в это приятно верить. Как приятно верить в особые знания для посвященных, в особые силы для избранных. А настоящие знания - просты. И незамысловаты. Вот только выполнять их трудно, иногда невыносимо трудно, но только этот путь не заведет тебя в болота и трясины: не учи другого тому, что не делаешь сам. И будет тебе счастье.

   - Записка от вас из-за Реки пришла в полночь, - напомнила я ему. - Я в это время не сплю.

   - Зато я сплю! И попросил жену отослать, она у меня подолгу засиживается ночами.

   Наставник приосанился. Он сумел и отбить лихо, и подвести разговор к тому, ради чего он и устроил здесь представление.

   Заигравшись в наставника, человек в черных одеждах даже не понял, что оправдывается.

   Мы-то с ним знали, что он врет. И он чувствовал, что мне было глубоко плевать, когда он спит, когда он не спит. Это он сам себе теперь должен ответить на вопрос, почему он кто угодно, только не ринпоче. Это были его беды, не мои. Я поздно ложусь, поздно встаю и не утверждаю на каждом углу, что именно так должны поступать все остальные люди. Мне удобно так, кому-то по другому.

   Но если наставник вывел разговор на животрепещущее, то обсудим и это.

   - Вы говорите про девушку, с которой спите? Хорошо. Скажите нам всем здесь в лицо, что это ваша любимая женщина.

   Наставник, с вызовом, гордо отчеканил, как сделал бы это настоящий мужчина:

   - Да! Это моя любимая женщина!

   - А почему же тогда (в этом месте прозвучало бранное слово и голос мой сорвался почти в шипение), вы говорите Дрею, что вы одинок и вам некому плечи размять? - и я воспроизвела то движение, которым человек разминает сам себе плечо. Которое делал наставник, когда объяснял Дрею, что он один.

   И опять со стороны вроде бы ничего не произошло. Но я получила ровно тот ответ, который мне требовался. И который опытный мастер никогда бы мне не дал, не сунул голову в петлю.

   Наставник и не понял, что, размахивая ворованным мечом, в запале кастрировал сам себя. Он перестал быть общим. А он очень старался быть общим. Очень.

   Голос мой сорвавшийся и бранный возглас были нужны мне только для того, чтобы сделать заметку в этом месте, показать остальным женщинам то, что они и так чувствовали, и без меня: он врет, он себе врет, он нам врет, он этой девушке врет. А теперь он будет любить ее, только ее всю свою оставшуюся жизнь. Это не его право, это его обязанность, за язык его никто не тянул. Это кара ведьмы. Уши его услышали, что выговорили уста.

   Собственно говоря, для ведьмы на этом все было закончено. Она сказала все, что было нужно сказать, забила слова в душу по самые шляпки. Дальше слова будут работать сами, их не выковыряешь никакими секретными ключами, только глубже утопишь. Хочешь, чтобы люди в тебе не разочаровывались, не презирали тебя, в конце концов - не учи тому, что не делаешь. Если говоришь, что любишь женщину - вот и люби на здоровье, не подавись только.

   Спиной я почувствовала пришедшую от девочек волну. Тех, которые знали меня. Женщины умеют чувствовать друг друга без слов. У нас ведь тоже есть свои секреты. Они поняли - по брани, по резко изменившемуся голосу, по всплеску ярости, который невозможно подделать - что вот оно, то неправильное, липкое и грязное, нас всех тревожащее. Ведь наставник работал со всеми одинаково. Настолько он был убежден, что обладает нужной силой.

   А наставник уверился, что был прав, что нащупал больное место. Вдобавок к этому, второй Дрей встрепенулся, решительно переместился с коврика за спину наставника.

   Это было очень интересно и подтверждало то, что я и так знала по их разговорам, по обмолвкам, по поведению. Наставник в числе прочих волшебных сил осторожно предлагал - не всем, только особо достойным, могущим пройти посвящение, (то есть уважаемым людям, которые могли ему впоследствии пригодиться) - особую силу, которая позволяет управлять женщинами, оставаясь внутри холодным и независимым, и иметь их, сколько душа пожелает. У второго Дрея какие-то ниточки внутри семьи были напряжены, он проговаривался, что его усилия не ценят, а наставник, пользуясь этим, вел (как всегда ни к кому лично не обращаясь) душевные разговоры, суть которых сводилась к тому, что в его учении все по другому, мужчина - вождь, и никто не смеет ничего с него требовать, он спокоен и неотразим. Наблюдать за ними было очень забавно.

   И сейчас второй Дрей, действуя совершенно неосознанно, повел себя, как застигнутый на месте преступления сообщник, своими перемещениями подтверждая: об этом они беседовали.

   Потому что наставник про то, что он одинок, говорил первому Дрею.

   Который сейчас молча сидел за моей спиной, пытаясь понять, что тут происходит.

   И второму волноваться было совершенно не о чем. А его мои слова задели. Интересно, почему?

   Второй Дрей был уважаемым человеком, который привык, что он уважаемый человек, что люди ему подчиняются. И он заговорил со мной тем холодным и высокомерным тоном, которым, должно быть, разговаривал со своими провинившимися работниками.