— Я ведь совсем один, кузина Дина, — едва слышно, горько, сказал Дэниел. «Живу на постоялых дворах, у друзей…, Никто меня не ждет, никому я не нужен,…Пожалуйста, не будьте такой жестокой, я прошу вас…, Один поцелуй, всего только один…, Я, — он помолчал, — я буду вспоминать его, всю жизнь…»

Мужчина опустился на колени. Дина почувствовала мимолетное, нежное, прикосновение его губ. Она заставила себя отстраниться, слыша, как стучит ее сердце, — беспорядочно, глухо.

— Спасибо, — Дэниел помолчал, — Дина. Спасибо вам. Мы с вами еще увидимся, обещаю.

Он поднялся и, коротко поклонившись, вышел. Дина откинулась на спинку скамейки, глядя на свои дрожащие пальцы. Только плач Батшевы погнал ее в дом, в спальное крыло. Она дала дочери грудь и долго сидела на кровати, ласково укачивая ее: «Нет, нет, я не смогу, не смогу…»

Дина сняла бриллиантовые серьги. Положив их на серебряный поднос, встряхнув непокрытыми волосами, она улыбнулась: «Тебя так все хвалили за обедом, Аарон, и новый староста синагоги, и его жена…, Так приятно».

Она стала заплетать косы. Муж, что уже полулежал в постели, читая что-то, попросил: «Иди сюда, милая».

Дина присела рядом. Аарон, замявшись, взял ее маленькую руку: «Предлагают тут мне остаться, Динале. В новый город поехать, мы сегодня с равом Гершомом говорили об этом…, Понимаешь, все хорошо, и дом у нас будет, большой, и девочки будут учиться…, Но я буду тосковать по Иерусалиму, я знаю, — он тяжело вздохнул. Дина приникла головой к его плечу:

— Я не устою. Если мы будем жить там, в столице, — я не устою. Он будет рядом, мы будем видеться…Господи, прости меня, я согрешила, я знаю, нельзя было позволять ему то, что я позволила….

Она поцеловала мужа в щеку: «Тебе же лучше в Святой Земле, Аарон. А мне и девочкам — хорошо там, где хорошо тебе. Так что следующим летом вернемся, как и решили».

Батшева заворочалась в колыбели. Дина, поднявшись, взяв дочь — повернулась к мужу. Он смотрел на нее — темными, красивыми глазами: «Иди сюда, с маленькой». Аарон отложил книгу и устроил их в своих руках. Он смотрел на то, как кормит жена, обнимая ее, шепча на ухо что-то нежное. Дина, закрыв глаза, сказала себе: «Обещаю, больше никогда не оступлюсь».

— Я люблю вас, — Аарон полюбовался спокойным личиком Батшевы и запел: «Durme, durme, mi alma donzella, durme, durme, sin ansia y dolor».

— Без горя и несчастий, — Дина помолчала и повторила: «Без горя и несчастий. Я уверена, Аарон, так и будет».

Пролог

Варенн, Франция, июнь 1791 года

Роскошная карета, запряженная четверкой гнедых, медленно ехала по накатанной, широкой дороге. Вокруг зеленели поля, вдалеке, над лесом, кружились какие-то птицы. Кучер — маленького роста, плотный, коротко остриженный, приоткрыл окошечко: «Там застава, ваша светлость».

— Спасибо, Робер, — одними губами отозвался Джон. Он потер ноющий висок, и, поправив свой шелковый галстук, поиграл перстнями на пальцах:

— Ничего страшного, до Монмеди всего двадцать пять миль. Это, наверняка, последняя проверка документов перед границей. К вечеру будем уже во Фландрии, там ждет мой сын. Ваш брат, — герцог поклонился невысокой, белокурой женщине с усталым лицом, в простом платье служанки, — ваш брат, император Леопольд, ваше величество, — согласен отправить австрийские войска против армии бунтовщиков.

— Долой дворян! — раздался чей-то залихватский голос с дороги. В золоченую дверцу ударился комок грязи. Робер щелкнул кнутом, карета покатилась быстрее. Женщина, посмотрев припухшими, голубыми глазами вслед отряду солдат, что шел к Парижу — перекрестилась.

— Луи, ты слышал? — тихо сказала она мужу, что сидел, прижавшись виском к шелковой обивке кареты. Он был в ливрее лакея, с коротко постриженными белокурыми волосами. «У него же седина, — поняла Мария-Антуанетта. «Господи, бедный мой, ему и сорока нет. Как постарел за это время, что нас в Тюильри держали. Только бы с детьми все хорошо было. Ничего, сейчас выедем из Франции, и все образуется».

— Луи, — она потормошила мужа, — мой брат согласен помочь нашей борьбе, это очень хорошие новости!

— Да, — безразлично ответил король и закрыл голубые глаза.

— Второй год он такой, — зло подумал Джон, доставая кожаную папку с бумагами. «Как из Версаля их в Париж привезли — либо молчит, либо вздыхает: «Делайте, как знаете». И по ночам плачет, королева Марте говорила, что укачивает его, как ребенка. Будем надеяться, за границей это у него пройдет, иначе вести соединенные силы Европы на Францию придется мне. Или Марте, — Джон усмехнулся. Герцог шепнул жене, что, сидя рядом, углубилась в маленький, испещренный математическими символами, блокнот: «Убирай это, еще, не приведи Господь, карету обыскивать будут».

— Это не то, что ты думаешь, — Марта подняла зеленые глаза: «Это просто мои заметки, с последнего занятия у Лагранжа».

Она все-таки сунула блокнот в бархатный мешочек: «Посмотрю, как там дети».

Они с Теодором медленно шли по набережной Августинок. Марта взглянула на темную громаду дворца Тюильри. Поежившись, она запахнула бархатную накидку, — весна была сырой, деревья в парке были окружены лужами. Через мост, печатая шаг, шел отряд Национальной Гвардии — в треуголках, с трехцветными кокардами.

Теодор внезапно усмехнулся:

— Грибоваль, он артиллерией занимается, пошел к Карно, этому приятелю Робеспьера, что за армию отвечает в Национальном Собрании. Я бы запретил, если бы знал, не хочу в это влезать. Сказал, что месье Корнель нам нужен, он отличный инженер, оружейник…, Карно ответил, что Франции, прежде всего, нужны французы, а не люди непонятного происхождения. Так что из Арсенала меня уволили, хорошо еще, что в Горной школе пока держат.

Марта помолчала: «Констанца приходила, говорила, что у Лавуазье они газы какие-то просили…»

— Антуан им отказал, — Теодор остановился и закурил, — объяснил, что не считает возможным подвергать опасности жизнь людей, это первое, и второе — мы не умеем вырабатывать эти газы в промышленных масштабах.

— Но ведь, — Марта повертела на пальце синий алмаз, — можно научиться…

Теодор прислонился к мокрому граниту набережной. «Можно, — согласился он. «Для этого надо поменьше кричать на площадях и больше — тратить деньги на науку. При монархии хотя бы золота не жалели на это».

— Так до сих пор монархия, — упрямо заметила Марта, накидывая на голову капюшон накидки — пошел мелкий дождь.

— Это ненадолго, — мрачно сказал Федор, раскуривая сигару. «Месье Робеспьер, уверяю тебя, спит и видит — как бы ему взобраться куда-нибудь повыше и руководить нацией. И нас, — он горько усмехнулся, — «врагов народа», как пишет в своей газетенке Марат, — выгнать за границу. Ты же сама говорила, пасынок твой в Вене только и делает, что эмигрантов привечает. Маршал де Брольи, уже, говорят, там отряды военные формирует.

— Уезжал бы ты с нами, — тоскливо попросила Марта, глядя в его голубые, окруженные мелкими морщинами глаза. «Правда, Теодор…, Констанцу не тронут, у нее английский паспорт, да и не бросит она месье Лавуазье, никогда, а вот тебя…, Посадим тебя на козлы, вместе с Робером, вторым кучером. Зачем рисковать?»

Красивое лицо замкнулось. Он коротко ответил, выбросив окурок в Сену: «Затем, что тут женщина и ребенок, которые нуждаются в моей защите. Пока я жив, я их не оставлю. И нечего об этом больше говорить».

Они распрощались у подъезда. Федор, поднимаясь наверх, расстегивая сюртук — вынул из кармана икону. «Почти незаметно, — пробормотал он, рассматривая аккуратно заделанную дыру от пули. «Я и краску такую же подобрал. Хорошо еще, что месье Максимилиан не в лик попал, с ним бы я не справился. Спасла она Питера, конечно, придержала пулю. Как это Бойер говорил — на дюйм левее, месье Кроу, и пришлось бы заказывать погребальную мессу. И так, бедняга — до зимы в постели провалялся. А месье Максимилиану Питер локоть прострелил, правый. У него рука до сих пор плохо действует. Так ему и надо, — Федор ядовито рассмеялся и позвонил.