Констанца, в рваной рубашке, и грязных, пыльных бриджах, с перевязанной щиколоткой, пришивала полосу холста к подолу старого платья.

— В груди оно тебе хорошо, — заметила женщина, орудуя кистью, — ты такая же худая, как и я.

— А где дядя Джон? — спросила Констанца, оглядывая комнату. «Как ушел, так и не появлялся, а ведь уже почти полночь».

— У него новый друг, — Марта хмыкнула, — сапожник. Месье Антуан Симон. Они выпивают вместе, — Марта подмигнула девушке и обняла ее за плечи: «Не вини себя, милая, не надо».

— Это все я! — Констанца стукнула кулаком по колену. «Но я и подумать не могла, что Шарлотта возьмет с собой нож…, А теперь ее казнят, ее, и всех других…, У меня все, все было рассчитано, тетя — когда тело Марата бы нашли, я бы уже была далеко».

— И что? — Марта пожала плечами. «Комитет Общественного Спасения все равно бы потащил сотни людей на эшафот — в качестве мести. Ты же читала «Жизнь цезарей», милая, ты помнишь — один акт насилия ведет к волне казней. Лучше восстания еще ничего не придумали, так, что отправляйся-ка ты в Вандею и жди нас. Мы осенью появимся.

— Я никуда не уеду, пока Антуан тут, — упрямо сказала девушка. «Я его не брошу».

Марта закутала ее волосы холщовой салфеткой, и кисло заметила: «Тогда я прошу тебя — сиди в своей деревне и не появляйся в Париже. Завтра у каждого префекта будут твои приметы, не надо рисковать».

— Дядя Джон очень хорошо выглядит, — одобрительно сказала Констанца. «Он только прихрамывает немного, но ему это даже идет. Тетя Марта, — она нахмурилась, — а почему осенью?»

— Потому что, — коротко ответила женщина. Наклонившись над камином, Марта сняла с треноги кофейник: «Все равно нельзя сдаваться. Надо попробовать пробраться в то крыло, где держат ее величество. Как ее с детьми разлучили, так всю охрану сменили. Поденщиц рассчитали, там теперь солдаты полы моют. Ничего, придумаю что-нибудь».

— Потому, — она разлила кофе по оловянным кружкам и поставила на стол шкатулку с сигарами, — что сейчас Джон убеждает этого Симона отказаться от опекунства над его величеством. Если такое произойдет, маленького Луи переведут обратно в Тампль, — Марта усмехнулась, — только вот он туда не доедет. Нам надо месяца три или четыре, чтобы все, как следует, подготовить.

— И вы тоже, тетя Марта, — заметила Констанца, — поздоровели. Даже странно, в этом подвале. У вас румянец, и вообще — она окинула взглядом стройную фигуру женщины, — будто десяток лет скинули.

Марта усмехнулась: «Тридцать три мне, тридцать три. А что ты хочешь — целый день руками работаю, на свежем воздухе. Меня теперь в прачки перевели, охрану Тампля обстирываю. Едим мы просто — овощи, яйца, сыр. Все деньги, что из-за границы передают — они же для работы, а не для того, чтобы мы себе ветчину с устрицами покупали. Джон, видишь, — она кивнула на отгороженный угол каморки, — теперь сапожником стал. Сапожник, седельщик…, Даже революционеры заказывают обувь и ездят на лошадях. Приходит на примерку к ним и слушает».

— А вы не боитесь, что вас узнают? — Констанца затушила окурок и наклонилась над тазом. Марта стала поливать ее голову теплой водой из кувшина. Она рассмеялась: «Меня Робеспьер с десяток раз уже видел, дорогая. Он через двор идет, со своей свитой, а я ведра выплескиваю, или белье развешиваю. Кто же на поденщиц внимание обращает?

— Вот, — Марта полюбовалась волосами темного золота, — видишь, как хорошо получилось. Дверь стукнула и Элиза зачастила: «Месье Лавуазье тебя в том трактире ждет, Констанца. Он, бедный, волнуется очень, и он сказал, чтобы я тебе сказала…»

— Вот ей самой и скажет, — улыбаясь, прервала Марта дочь. «Давай, поможем Констанце переодеться, и ты ее проводишь».

Уже когда девушка, — в платье и чепце, — стояла на пороге, Марта обняла ее: «Милая…, а ты уверена, что жена Антуана ничего не знает, о тебе…, Она ведь может пойти в Комитет Общественного Спасения, донести…»

— Мари-Анн знает, — Констанца вздернула острый подбородок. «Однако она человек чести. Мы обе любим великого ученого. Она никогда не станет подвергать опасности жизнь Антуана».

— Ну-ну, — только и сказала Марта. Перекрестив Констанцу, — та закатила глаза, — женщина шепнула: «В Париж ни ногой!»

Джон вернулся домой, когда все уже спали. Он сбросил на пол рабочую суму. Зевая, умывшись, мужчина забрался в постель.

— Я не пил, — сказал он в теплое ухо. «Правда, стакан выпил, и все, а Симон под стол свалился. С Луи-Шарлем все в порядке. Они его не обижают, кормят, жена Симона одежду ему сшила, новую».

— Бедный мальчик, — услышал он горький шепот Марты. «Не видит мать, не видит сестру, раньше они хотя бы вместе были…»

— И будут, — уверенно ответил герцог. «Для этого мы здесь». Он нежно положил ладонь на ее живот: «Как там маленький Фурье?»

— Растет, — хихикнула Марта. «Уже три месяца. Получается, я в Вандее рожать буду, в январе».

— Никакой Вандеи, — он поцеловал ее в бронзовый затылок. «Как только увижу океан — с первыми же рыбаками отправлю вас с Элизой в Англию, чего бы это ни стоило».

— Еще посмотрим, — шутливо пообещала Марта. Они, обнимая друг друга, спокойно заснули.

Часть третья

Париж, октябрь 1793 года

Мальчик поднял голову и посмотрел на величественные своды собора. Они с мамой Тео редко ходили сюда — они любили церковь Сен-Сюльпис. Там отец Анри, гладя Мишеля по голове, всегда говорил:

— Как я тебя крестил, дорогой мой, ты и четырех фунтов не весил, а сейчас видишь, какой красавец. Еще у священника всегда были леденцы. Мишель, ожидая пока мама Тео, исповедуется, сидел с ногами на деревянной скамье, грызя конфету, рассматривая витражи в окнах церкви.

Они часто ходили туда после кладбища. На сером мраморном склепе было выбито «Жанна Кроу, урожденная де Лу. Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

Внизу были еще буквы. Мишель, водя пальцем по строкам, читал: «Мэтью Бенджамин-Вулф. Господь, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас».

— Это твой брат, мама Тео? — Мишель поднимал голубые глаза. Мать грустно улыбалась:

— Да, мой милый. И твоя мамочка, она была…, - женщина вздыхала. Мишель видел, как блестели черные, большие глаза. Он брал мать за руку и чувствовал ее тепло: «Пойдем в церковь, помолимся. А на обратном пути, — мальчик улыбался, — можно будет в лавку зайти, мама Тео? Котика погладить?»

— И конфет купить, — лукаво отвечала женщина.

— Совсем немножко, — торопливо добавлял Мишель. «Не заходить же просто так».

— Конечно, — мать целовала его, и они шли к карете.

Это все было давно — тогда, когда отец еще был с ними. От него пахло порохом, он умел делать чудные, движущиеся игрушки, он рассказывал о горах и шахтах, об охоте на львов и полетах по воздуху. Мишель, засыпая у него на коленях, держась за большую, крепкую ладонь, зевал: «Спой про котика, папа».

Колыбельная была на русском. Мальчик, не понимая слов, все равно улыбался — он представлял себе котика, такого же ласкового, как в лавке. Он гладил мягкую шерсть, кот мурлыкал. Мишель закрывал глаза: «Как хорошо!»

Все это было очень, давно. Потом папа исчез, исчез Франсуа, который учил его бросать ножик, и катал по квартире на своих плечах, исчезла мадам Ланю, и осталась одна мама Тео. Мишель, вечером прижимаясь к ней, вдыхая запах роз, просил у Мадонны: «Пожалуйста, пожалуйста, не забирай мамочку! Не оставляй меня с ним».

Он теперь жил в квартире. У него были холодные, голубые, с черными точками зрачков глаза, и резкий, недовольный голос. Он говорил Мишелю, что мама Жанна обманула его, бросила ради другого мужчины. Мишель не верил. Когда он приходил в детскую, мальчик отворачивался и смотрел в стену, на которой еще висела сланцевая доска, сделанная его отцом. Он знал, что этот — тоже отец, но не хотел, не хотел быть с ним. Мишель просил Мадонну, чтобы папа Теодор вернулся, чтобы мама Тео больше не грустила, и чтобы они были вместе, как раньше.