Сена медленно текла на север — широкая, серая, волнующаяся под легким ветром. Лавуазье вытащил еще одну рыбу. Укладывая ее в деревянное ведро, он сказал Констанце, что сидела рядом, обхватив колени руками:

— Совершенно не о чем волноваться, Конни. Я через неделю уже и вернусь. Деньги у тебя есть, кладовая полна. Сиди, пиши свою книгу. Первые главы вышли отлично, оторваться невозможно.

Она положила голову — с отросшими, темного золота волосами ему на плечо и робко спросила: «А зачем тебе в Комитет Общественного Спасения?»

— Не знаю, — развел руками Лавуазье.

— Письмо пришло, лично от Робеспьера — хотят меня видеть. Может быть, им пришла в голову очередная бредовая идея переустройства Арсенала, а может быть, где-то в провинции арестовали какого-то несчастного натуралиста, и они хотят услышать — важна ли его научная деятельность, или нет. Разумеется, она важна, — Лавуазье отстранился от нее. Поправив воображаемое пенсне, он сварливым голосом заметил: «Конечно, этот человек незаменим для будущей Франции. Те, кто держит его в тюрьме, сами могут считаться преступниками».

— Ты там осторожней, — Констанца потерлась щекой о его руку, — не лезь на рожон.

— Приходится, — усмехнулся Лавуазье, — не позволять же им рубить головы направо и налево. Пошли, — он провел губами по белой щеке, — сейчас зажарим рыбу, поедим, и отправимся в постель.

— Днем? — удивилась Констанца, беря ведро, и тут же выдохнула: «Антуан…»

— А я хочу, — усмехнулся Лавуазье, обнимая ее. «Днем, вечером и ночью. И еще раз ночью. И еще раз утром — но это когда я приеду».

Она почувствовала его крепкую руку на своем плече. Посмотрев на птиц, что летели над Сеной, Констанца услышала его голос: «И вообще — собирайся-ка ты. Мари-Анн поедет в провинцию, у нее там дом, родительский, а мы с тобой на запад отправимся».

— Наконец-то, — Констанца улыбнулась и шепнула: «А как? Разве тебя выпустят из Парижа?»

— Можно подумать, — усмехнулся Лавуазье, — что я собираюсь у кого-то спрашивать позволения. Уйдем в рабочей одежде, нас и не заметит никто. Тем более, — он поцеловал мягкую прядь волос, — они ищут рыжую, в мужской одежде, а ты у меня теперь светленькая, и в платье.

— А потом? — вдруг, хотела спросить Констанца. «Что потом, Антуан?». Но вместо этого она только наклонилась, и подняла с деревянного, старого причала золотой лист дуба.

— Не светленькая, — ответила Констанца, — а вот как этот лист. Золотая.

Лавуазье шепнул ей что-то на ухо. Девушка сердито ответила: «Все равно никто, кроме тебя этого не видит, и не увидит».

— А мне так даже больше нравится, — заметил мужчина. Они пошли к маленькому, беленому домику, что стоял у самой реки.

Одеваясь, глядя на Констанцу, — девушка сидела, обнаженная, скрестив ноги, затягиваясь сигаркой, Лавуазье спросил: «О чем думаешь, месье Констан?»

— О том, как я тебя люблю, — ее темные глаза заиграли смехом. Констанца велела: «Иди сюда». Она отложила свой блокнот. Поставив на пол глиняную пепельницу, встав на колени, девушка взяла его лицо в ладони.

— Я буду ждать тебя, — просто сказала Констанца. «Если что…»

— Не будет никакого «что», — Лавуазье поцеловал ее, испачканные, чернилами пальцы. «Помогу Теодору с его проектом, — он рассмеялся, — увижусь с этими бездельниками в Комитете и поедем с тобой в Вандею. А там что-нибудь придумаем».

Он уходил по дорожке, покрытой золотыми листьями. Констанца, в одной короткой, холщовой рубашке, стояла на пороге, грызя крепкое, спелое яблоко.

— Она вся, — будто осень, — нежно сказал себе Лавуазье. «И почему все так любят весну? Осенью гораздо лучше думается». Девушка сорвалась с места, и, как была, босиком, побежала к нему.

— Я тебя люблю, — сказала Констанца. «Тебя одного, Антуан. Люблю и буду ждать».

Он прислонился виском к ее щеке, чувствуя свежее, легкое дыхание, слыша, как бьется ее сердце. «Я тоже, Конни, — он улыбнулся и перекрестил ее: «Наклонись-ка». Она послушно опустила голову. Лавуазье, поцеловав ее, велел: «И не грусти. Напиши к моему приезду еще две главы».

— Напишу три, — независимо отозвалась девушка. Она долго махала лодке, идущей вверх по течению Сены. Пробежав по холодной траве, Констанца вернулась в дом. Постель была разбросана. Она, вдохнув его запах, прижала к щеке подушку.

— Кофе, — строго сказала себе Констанца. «Покурить. Заняться главой о марше голодных на Версаль. Не смей! На следующей неделе ты его увидишь, и вы уйдете в Вандею. А потом вы всегда, всегда будете вместе».

Она так и стояла, застыв, с подушкой в руках, чувствуя, крупные, быстрые слезы у себя на лице. Констанца вздохнула. Всхлипнув, успокоившись, она стала убираться.

Ночь была холодной, на крыше дома дул пронзительный ветер. Лавуазье, подышал на руки: «Все готово. Миль пятьдесят вы пролетите, а больше вам и не надо».

Оболочка наполненного водородом шара, привязанного к трубе, чуть покачивалась. «За три дня все сюда из Арсенала перетащили, — вспомнил Федор, — собирать уже по ночам пришлось. Еще хорошо, что Робеспьер чердак здешний под охрану не поставил»

— Да мы раньше приземлимся, а там уже я придумаю что-нибудь. На юго-восток полетим, поближе к горам, — Федор перегнулся вниз и поглядел на подъезд дома: «Робеспьер, как с утра уехал, так и не появлялся, вот и хорошо. Мадемуазель Бенджаман удивится, меня увидев, но ведь она знает, что я жив — цветы ей доставляли, каждую неделю. Так дальше и будет продолжаться. По дороге я найду какие-нибудь клумбы, а в Вене с лавочником договорюсь».

— Я уверен, — бодро сказал Лавуазье, проверяя веревки, — что у вас все получится. Компас взял?

— А как же, — Федор похлопал себя по карману и вздохнул: «Я буду осторожен, все-таки есть опасность пожара. Пилатр де Розье так погиб, бедный, когда его шар загорелся. Так и не повторил путешествие Бланшара, не перелетел из Кале в Дувр».

Федор пригладил рыжие волосы и усмехнулся: «Побрился зачем-то с утра. Когда она последний раз меня видела, я был в сюртуке итальянского сукна и рубашке шелковой, с запонками этими, бирюзовыми, что мне Сиди Мохаммед подарил. А теперь — санкюлот санкюлотом. Хотя сабля при мне, — он положил руку на эфес и нащупал пальцами острые грани сапфиров.

— Говоря о Бланшаре, который вовремя уехал в Америку и там теперь летает, — усмешливо сказал Лавуазье, — в корзине два парашюта, по его заветам. Тоже шелковые. Я надеюсь, что они вам не пригодятся. И вот еще что, — он порылся в своей суме, — вчера днем смастерил, у себя в лаборатории. Много ты ими рулить не будешь, но пригодится.

Федор принял ручной пропеллер: «Спасибо. Если бы машину Уатта сюда приспособить…, - он похлопал рукой по корзине.

Лавуазье посмотрел на темное, затянутое тучами небо: «Мы с тобой были дураки. И Бланшар дурак». Он, почти на ощупь, стал что-то набрасывать в тетради. В разрывах облаков показалась бледная луна, и Федор посмотрел на рисунок: «Погибший Менье был прав, конечно».

Лавуазье поморщился, как от боли.

— Отличный математик, инженер — зачем он только воевать пошел? Ты помнишь, в Mémoiresurl’équilibredesmachinesaérostatiques он представлял рисунки летательной машины в виде эллипса? Сюда, — карандаш быстро чертил, — под хвостовое оперение можно поставить хоть десять машин Уатта, на угле. И оснастить эту машину рулем. Тогда станут возможны регулярные полеты по Европе…, - Лавуазье прервался и, почесал в голове: «Ладно. Это все потом, в деревне. Мы с Констанцей в Вандею уезжаем».

— Давно пора, — Федор смотрел на редкие фонари, что освещали мост на остров Ситэ. «Тогда я тебе блокнот верну, с той таблицей…»

— Не надо, — Антуан отвел его руку. «Пусть у тебя останется. И пусть…, - он помолчал, — пусть у вас все будет хорошо».

— У вас, — мрачно подумал Федор. Наклонившись, он шепнул: «Не надо бы тебе ходить в Комитет Общественного Спасения. Отправь жену в провинцию, забирай Констанцу и бегите отсюда».