Сейчас старая мудрая художница хотела остановить, спасти молодую душу, этот большой, но неокрепший талант. Всегда содрогалась она, мать, бабушка, женщина, когда вспоминала слова Гитлера:

— Подумайте, Макс, одумайтесь. — Дрогнул ее голос, когда она подошла к двери прихожей. Приняла от него свою палку, еще раз окинула взглядом молодого художника. — Все же надеюсь на лучшую встречу в лучшие времена.

Дверь за нею закрылась. Макс слышал, как медленно, по-старушечьи осторожно переступала она с одной ступеньки на другую, постукивая палочкой. В стуке этом ему вдруг почудился стук тех палочек слепцов, что бредут по ночам мимо окон художницы. И он отчетливо понял, что вместе с Кольвиц уходит его прошлое, его былые идеалы, мечты о высоком призвании художника, все то, с чем он переступил порог академии.

…Несмотря на то что начал накрапывать обычный для этого времени года дождь, Макс не сел в трамвай или автобус и не пошел к метро, решил дойти до Хельгиного магазинчика пешком, чтобы развеяться.

По уклону Пренцлауер-аллее тяжело поднималась громадная телега с пивом. Почти все прохожие оглядывались на нее. Неудивительно: как только начались военные действия против Польши, в стране сразу же были введены карточки на продовольствие, значительно сократилась продажа бутылочного пива, его можно купить лишь в хорошем ресторане. А тут, на виду у всех, двигалась целая гора ящиков с отменным напитком. Эту чудо-гору на широких железных колесах тащила шестерка так называемых пивоваренных лошадей — бауэрпферд, запряженных попарно цугом. Эти «холоднокровные» мощные битюги с толстыми, как литфасская тумба, ногами могли возить немыслимо тяжелые грузы.

Макс дотронулся до узла галстука, непривычно давившего шею: «Хорошо бы сейчас бутылочку пропустить, особенно «бокк-биер»! Почему его назвали «козел-пиво»? Сейчас оно, черт возьми, должно быть, по идее, в каждом баре, в каждой семье. Ведь осень на дворе, праздник пива начинается — боккбиерфест! А его, говорят, почти нигде нет…»

Взглянул на башню Красной ратуши: круглые часы вот-вот должны были пробить половину третьего. За ратушей высилась кирха святого Николая, и Макс в который раз отметил, что она выглядит как-то внушительнее, чем ратуша. На ней и циферблатов не четыре, как на ратуше, а шесть. «Понятно! — ухмыльнулся Макс. — Храмы, как и сама вера, как само христианство, незыблемы, за ними века и века, а ратуша — что проходной двор: сегодня в ней одни правители сидят, а завтра, глядишь, другие. Не осознание ли этой непрочности побудило национал-социалистов преследовать церковь? — Макс опять мотнул головой, чтобы вытряхнуть эти наскоки мыслей. Понимал, что для современного немца мыслит слишком обобщающе, а это рискованно. — Хельга, наверно, полагает, что я все еще в Мюнхене, и любезничает с угрястым эсэсманом. Он всегда в это время заглядывает к ней в лавку…»

Постояв перед витриной, Макс открыл зеркальную дверь. На звонок, поданный открывшейся дверью, эсэсовец и Хельга одновременно повернули головы. Стояли они по разные стороны прилавка, он — облокотившись на прилавок, она — спиной к полкам с книгами. У обоих были возбужденные веселые лица.

— О, Макс! Макс! — всполошилась Хельга. Вывильнула из-за прилавка и подставила Максу для поцелуя щеку. — Как долго тебя не было!

— Однако ты, кажется, не скучала, — исподлобья повел он взглядом на эсэсовца.

Кончиками пальцев Хельга сняла с Макса шляпу, стряхнула капли. Смеющиеся глаза прятала под опущенными короткими ресницами. — Господин оберштурмфюрер, как всегда, шутит. Сегодня его любимая острота: «Ein Moment — zwei Kinder; Geschenk für Führer!»[5] Правда, очень остроумно?

— Да, весьма милое остроумие. На уровне господина оберштурмфюрера. — Макс ласкающе провел ладонью по ее волосам. Тугие черные локоны спадали на плечи и спину девушки.

— Вам не кажется, дорогой живописец, — офицер не изменил позы и цедил слова, как цедят холодное пиво, — не кажется ли вам странным, когда некий образованный интеллигент, вырядившийся в новые тряпки, умышленно забывает о принятом в нашем государстве приветствии? — Он вдруг щелкнул каблуками высоких лакированных сапог и выбросил правую руку вперед и вверх: — Хайль Гитлер!

«Он более глуп, чем то дозволено полицией, — сворачивал Макс в кармане фигу эсэсману. — Но шутки с ним плохи. Он, видимо, из той породы типов, что вваливаются в дом вместе с дверью».

— Господину оберштурмфюреру следовало бы поменьше у девиц торчать и больше знать, что говорит наш фюрер Адольф Гитлер…

— Но господин Мольтке не слышал о тебе…

— Носителю знаменитой фамилии и офицеру СС следовало бы слышать, что наш фюрер Адольф Гитлер назвал Макса Рихтера, — Макс потыкал пальцем в свою грудь, — одним из значительнейших живописцев третьего рейха. Господин Мольтке обязан был знать об этих словах фюрера. Обязан! — По-бычьи угнув голову, Макс медленно шел на опешившего эсэсовца. Резко остановился перед ним и, вскинув руку, рявкнул: — Хайль Гитлер!

— Хайль! — сорванным голосом откликнулся тот, светясь малиновыми пятнами на месте выдавленных прыщей.

— Отлично. А теперь поставим точку. До свидания, господин оберштурмфюрер! — И Макс отвернулся от него.

Дверь проводила эсэсовца тонким заливистым звонком, словно рассмеялась вслед. За толстым стеклом витрины промелькнула его надутая физиономия под низко надвинутым козырьком фуражки. Там же, на улице, как растопыренные крылья летучей мыши, мелькали черные, лоснящиеся от дождя зонтики — берлинцы спешили по своим делам.

— Ты выпил лишнее, Макс?! — в ужасе, сквозь который прорывался восторг, спросила Хельга шепотом и прижала кончики пальцев к разгоревшимся щекам.

Он громко и облегченно рассмеялся:

— Не пугайся, моя милая! Все отлично: мы с тобой поженимся, я теперь состоятельный человек!

— Дорогой, — Хельга сцепила пальцы на его затылке, притянула голову Макса и, закрыв глаза, со вздохом поцеловала, — я так устала ждать этой минуты… Но ведь я верила, верила…

— Спасибо, дорогая… Однако я не хочу, чтобы здесь отирался этот тип!

— Не сердись, милый! — Хельга вновь поцеловала Макса в губы, в щеки, прохладные и чуточку влажные после улицы. — Это же… это просто старый друг. Ты же знаешь, Макс…

Он знал, конечно. Как и все молодые немцы, Хельга после окончания средней школы обязана была два года отбыть в лагерях трудовой повинности. Макс видывал эти лагеря: длинные бараки, обнесенные колючей проволокой, в них — сотни юношей и девушек в полувоенной форме. Жесткая армейская дисциплина, карцеры для провинившихся, категорическое запрещение отпусков. Вместо винтовок — надраенные до блеска лопаты и ломы. Выматывающая работа на строительстве дорог, мостов, иногда — на полях и фермах помещиков. И кроме того, учеба: умение маршировать, пользоваться противогазом, перевязывать раны. Офицеры пропаганды всегда около: рассказывают о славе немецкого оружия, об Аттиле, о Фридрихе Барбароссе и Фридрихе Великом, о Бисмарке и Мольтке-старшем, о великой миссии Германии в будущем. О сегодняшнем у них тоже превосходные факты: воле немецкого рейха подчинилась почти вся Европа. Недалек день, когда Германия будет диктовать свою волю всему миру.

Лагеря — звено тех школ, из которых, по мысли фюрера, должна выходить неистовая, активная, властная, неустрашимая и жестокая молодежь. Ребята выходят из лагерей действительно здорово подготовленными, хотя, на взгляд Макса, в их мышлении всегда улавливается некий интеллектуальный перекос. Впрочем, Максу это, быть может, казалось, может, ему просто не везло на знакомства с недавними выходцами из лагерей.

Хельга прошла лагерную школу и очень гордилась этим. Кажется, она весьма серьезно полагала, что только после отбытия трудовой повинности стала настоящей немкой. Там она познакомилась и с Мольтке. Армейский лейтенантик учил девушек маршировать, петь строевые песни, пользоваться противогазом. А с полгода назад он появился перед Хельгой в черной форме оберштурмфюрера охранных войск — похоже, сработали какие-то влиятельные связи.