Ратибор, потрясённый этим всплеском эмоций, расширив глаза смотрел на Добрыню. Вздохнул, налил себе кваса. Сделал большой глоток, потом негромким голосом заговорил в свою очередь:
— У нас тут тоже… Что-то подобное… Кипчаки, что на Полудне кордоном стоят, прислали гонца с чёрным копьём.
— Что?!
Воевода вздрогнул — этот знак означал, что пришла беда…
— Через горы перевалили армии несметные людей со второй половины земли. Все в перьях, в доспехах из холстины просоленной, хлопком подбитой. Идут, словно саранча, будто жук полосатый[9]. Уничтожают всё на своём пути, вытаптывают поля, скот убивают и бросают. Что вольный, что домашний. Городки и селения жгут, а людей…
Старший брат сглотнул, потом выдавил из себя:
— Едят…
— Как — едят?!
Потрясённо переспросил младший, и воинский князь повторил:
— Так и едят… Как мы — скотину. Насыпают холм о четырёх углах. Наверху ставят плиту плоскую, каменную. На том камне пленнику грудь и живот вспарывают, вырывают сердце. Потом тело бросают воинам своим. А те уже и… Кипчаки донесли. А я им верю. Да пленные подтвердили. Взяли наши небольшой отряд.
— Их речь знакома?!
— Нет. Но среди пуэбло нашлись знатоки. Их купцы торгуют с горными людьми, а язык у находников и тех племён схож. Словом, поняли друг друга.
— И?..
— Да почти двести тысяч отборных воинов вышло в большой поход. По наши души.
— Что же они хотят? Злато? Жито? Сталь?
Брат отрицательно мотнул головой, потом ответил:
— Нас. Всех. Нас. И стариков, и детей, и мужчин и женщин. Чтобы принести нас в жертву Богу своему, Великому Змею, на гигантской пирамиде в своей столице…
— А хотелка не коротка ли?!
Теперь вспылил младший, но воинский князь слегка стукнул по Божьей Ладони. Слегка. Чтобы не обидеть, и чуть повысил голос:
— Не коротка! Это сейчас на наших Равнинах двести тысяч их воинов. Может, чуть поменьше. Но позади них идёт ещё… Орда… А уж в ней — все пол миллиона…
— Половина миллиона?!
Потрясённо переспросил воевода, и получив в ответ утвердительный кивок, охнул:
— Перун-Громовержец, и сын его, Маниту Сеятель! Помоги и защити племя славов… У нас же…
— Всё верно. Тех, что на суше бьются — три десятка тысяч. И тех, что в море ходят — столько же. Да крепкоруких десять тысяч. Всего — семьдесят тысяч. Пусть людоеды стали не знают, но они нас числом задавят. Посчитай сам — на одного нашего десять их! Тяжко придётся, брат!
- У луров да иннуитов помощи просить надо!
— Послали уже. Да только те сейчас схлестнулись с племенем диким, которые из пустынь на Полудне вышли несметными полчищами от реки Керулен. Не могут они много войска дать. Да и потом, брат… Покажем им свою слабость — станут по другому с нами разговаривать…
— Верно говоришь… И что же делать?
— Именно, что делать. Не сидеть же сложа руки, да ждать покорно, пока нас на вершине пирамиды во славу Трёхликого растянут и сердце вырвут… Я приказ отдал — мужей от восемнадцати лет до двадцати пяти забирать на службу, и учить бою. Но времени почти нет…
Поднялся из-за стола, подошёл к шкафчику плоскому, где чертежи хранил, вынул оттуда большой лист пергамента, расстелил на втором столе, специальном. Прижал досками края, вынул указку деревянную, показал на листе:
— Они обошли селения Рода Пуэбло и прошли через земли Рода Навахо. Там была большая битва, но…
Опустил на мгновение голову, снова поднял, провёл концом указки почти у конца пустыни:
— Сейчас они здесь. По крайней мере, вчера там были. Остановились на отдых после перехода через пески у реки Слёз[10]. Орёл прилетел от кипчаков с донесением. Пригнали враги много рабов, принесли их в жертву, ели, веселились. Рабы не наши. Откуда то из своих земель. Я отправил скорым маршем с Торговой Слободой всех, кого мог. В городках воинских по три — пять человек осталось. Словом, лишь бы выиграть время. Кипчакам велел отправлять семьи в глубину державы, а воинам собираться у Жаркого Града[11].
— Туда же идут и войска. Подтягиваются крепкорукие. Да ещё тут из Махинной Слободы просят нас немедля прибыть в Рудничный Град. Что то там наши махинники изобрели. Похвастать хотят. Малх Бренданов обмолвился, что эта придумка весь мир перевернуть может.
— Ну его всегда заносит…
— Не всегда. Тут, пока вы в походе были, лодью показал, что может без ветра двигаться. Модель, вестимо. Невеликую. На пятьдесят тонн груза рассчитанную. Но она резвее самых быстрых двулодников по воде пошла…
— Как это?!
— Потом, брат. Всё потом. Я лишь тебя ждал. Сейчас пока всё. Ешь. Пей. Прости, что не дал нормально поесть. Сейчас скажу, всё горячее подадут.
Добрыня махнул рукой:
— После слов твоих до еды ли мне?
— Ешь, тебе говорят! Ты мне сильный нужен! Ясно?! Нам ещё четыре дня на конях трястись, да по Великому Озеру плыть, пока до Рудничной доберёмся!
Поднялся из-за стола:
— Я всё сказал. Отдыхай. Сходу пока на пристань, да посмотрю, что и как там. Как стемнеет — вернусь, и чтобы спал у меня! Эвон, глаза как у рака морского! Или скажешь, солью разъело? Отдыхай!
Хлопнул брата по плечу, вышел из трапезной…
…На пристани не было ни суеты, ни суматохи. Все славы чётко делали своё дело: сходящих на камни причала людей сразу сортировали — детей без родителей отводили в сторону, где их ждали одетые в синие одежды служители Матери Людей. Так назывались дома для сирот, лишившихся родителей. Те сажали детей на повозки и увозили в глубь города. Матерей, имеющих детей тоже принимали славы из этих обителей, только с белой каймой внизу длинных, до колена рубах. Этих беженцев вскоре, после карантина, отправят в глубь страны, за время сорокадневного пребывания в лагере выяснив, на что пригодна каждая из женщин. Кто попадёт в мастерские ткачей, кто — в Товарную Слободу, кого разберут по другим местам. Для них это самое лучшее — во всяком случае, долго вдовами они не проходят… Бездетных же просто строили в группы и вели своим ходом в главный лагерь, приготовленный в безлюдном месте — славы не хотели эпидемий… Увечных же и раненых воинов прямо на пирсе смотрели лекари, оказывая неотложную помощь… Князь подошёл к носилкам, стоящим на земле, внимательно посмотрел на привезённых: ростом пониже, чем славы. Плечи, правда, такие же. Лица — обычные для рода Славов. Прямые длинные носы, светлые волосы, брови. Глаза… Сейчас все привезённые спали, испив макового отвара, поскольку дела над ними творились нешуточные: вправлялись кости, накладывались лубки, чистились и зашивались раны, внутренние органы. Лечебники в Державе были очень искусны…
— Оружие их где?
Обратился князь к стоящему возле носилок воину корабельного наряда. Тот кивнул в сторону двулодника.
— Ясно.
Взлетел на палубу, словно ястреб, и сразу к нему бросился командир корабля:
— Аскольд Туров, княже.
Представился.
— Что привело к нам?
— Оружие и доспех от увечных здесь ли?
— В ящике опечатанном. По распоряжению воеводы. Там и ещё другое. Что прихватили из Арконы.
— Отлично. Ящик доставить в Дом Княжий немедля под охраной.
— Исполним немедля.
Подозвал двух воинов наряда, негромко отдал распоряжения, те кивнули, ушли. Князь взглянул на палубу, на снасти — всё полном порядке. Молодцы! Выучка отменная. Кивнул головой, спустился обратно. Снова прошёл по пирсу — женщины тянулись цепочкой одна за одной. И у всех на лицах одинаковое выражение — безмерного горя. Каждая потеряла близких на Родине. Спаслась чудом, чтобы никогда больше не увидеть родные края. Что теперь ждёт их? Как сложится судьба? И получится ли жить вроде бы и среди славян, и с другой стороны — теперь эти славы и зовутся по другому, и уклад совсем другой у них, и смешение крови неимоверное… С виду — славянин славянином, да одежда чудная. Совсем другое платье они носят. Покрой иной. Ткани неведомые. У воинов оружие невиданное. Лошади громадные, куда больше, чем на родной земле. Даже больше, чем у крестоносных рыцарей. А быки… Чудовища истинные! Громады, коих свет не видывал! Дома устроены чудно. Улицы — мощёные камнем. Деревья незнаемые, солнце стоит столь высоко, что тень совсем крохотная. И жарко, будто в бане… Незнакомые злаки на прилавках множества лавок, торговцы всех цветов и одежд, и все незнаемые… Куда привезли их, не спрашивая? Лишь по воле павших в Арконе отцов, мужей и братьев? И кто вообще эти славгородцы? Что за град такой неведомый? В какой земле? Сколь ни пытались расспросить беженцы воинов, куда плывут столь долго на невиданных кораблях — те отмалчивались. Ни один не сказал ни слова. Да и речь их понимать трудно было. Некоторые слова вроде и свои, но и чужих очень много. А те, что понятны, уж сколь лет в речи не используются… И этот, высоченный, на голову выше прочих, в плаще цвета зари… Стоит недвижно, а глаза — как у рыси лесной цветом. Не человечьи. И кажется, будто он видит тебя насквозь… Ох, ты же мати моя!!!