Я всхлипнула. В голову прокрались страшные детские сны, которые я до сих пор хотела забыть: о жестоком пирате, мучающем похищенную с корабля девушку, и о пленнике, попавшем в рабство... Эти сны донимали меня. Еще совсем маленькой, я закрывалась одеялом с головой и, заложив между ногами подушку, прокручивала их в воображении, испытывая легкий страх, граничащий с удовольствием. А потом изнывала от стыда, всячески пытаясь помочь маме и папе и показать всем, что «я хорошая». Я выросла, а привычка до сих пор осталась, Янина постоянно приговаривала с усмешкой: «Опять хочешь показать всем, что ты хорошая?»

Став старше, я сумела задавить в себе желание испытать это странное возбуждение, вызывающее потом душевные страдания. Я просто забила его глубоко внутрь, как осиновый кол в гроб ведьмы.

Вина и стыд шагали за мной по пятам, неизгоняемые, вечные спутники, особенно в том, что касалось любви. Помню свой первый поцелуй: мне было четырнадцать, остроумный второкурсник Стасик, очаровавший шутками и пением под гитару, посадил меня на колени и поцеловал, мгновенно сделав пьяной. Во вспыхивающих на стенах пятнах светомузыки моя голова кружилась, его тепло завораживало, а он не отрывался от моих губ. И это было прекрасно. Потому что я была влюблена в него и верила в волшебство - в то, что из первого поцелуя рождается свет, и радость, и блаженство.

Они растаяли следующим же утром, когда соседка при виде меня покачала головой: «Рано тебе еще в проститутки записываться. Мать по больницам, отец по командировкам, а ты! Не стыдно?» Я залилась краской, не зная, что ответить. Это мать Стасика с негодованием растрезвонила всем о моем «грехопадении». С того дня тетки нашего двора принялись радеть о моей морали, попутно запрещая дочерям дружить с «падшей». Назло всем я ходила через двор с гордо поднятой головой, ярко накрашенная и в короткой юбке, чтобы не показать, как мучают меня их «добрые советы». А заперев входную дверь, плакала. Женька вызвал Стасика на дуэль, и тот, бледный, как стена, просил перед нами прощения, ведь «ничего не было»...

И у меня, наученной горьким опытом, потом долго «ничего не было», и с противоположным полом отношения не складывались. Возможно, всё было по одной и той же причине - потому что карма наступала на пятки, подхлестывая виной и стыдом.

А я, как многие девчонки, мечтала о большой любви, мечтала стать женой кому-то, верной и любящей, и мамой двоим или трем ребятишкам. Я делала всё, чтобы стать лучше, чище, чтобы заслужить это. А теперь говорю о себе в прошедшем времени... Возможно, все и было бы, если б не Валерий!

«Как же я ненавижу его! - подумала я, сжав кулаки, и поймала себя на мысли, что сделала бы с ним то же самое, чтобы он прочувствовал эту безысходность, эту боль в спине и внутри бедер, эту сухость во рту, голод и страх... И тут же закрыла лицо ладонями, осознав: но, Боже, ведь это замкнутый круг: Матхурава заставил страдать Сону, Валерий меня... А что, если это не первый виток?..

Дыхание перехватило. Темнота наступала мне на горло. Она играла со мной, и перед глазами в светящихся пятнах пронеслась бесконечная череда повторяющихся историй.

Юный раб и надменная, немолодая госпожа в погрязшем в пороке Риме. Инквизитор и странная, худая целительница, слышащая голоса и поклоняющаяся богам леса и черной матери в измученной столетней войной Франции. Разодетый в шелка и бархат купец, превращающийся в домашнего деспота для жены, едва закрывались двери с коваными петлями их огромного дома в Дрездене. Испанский конкистадор и взятая в заложницы дочь индейского вождя. Помещик, не растающийся с кнутом, и крепостная актриса... Я и Валерий, будто игроки, меняющие с каждой партией в Го камни черные на белые, и белые на черные, находили друг друга из жизни в жизнь, чтобы доставить боль или испытать ее. Задевали рикошетом тех, кто рядом, растягивали стыд и вину на тысячелетия. Ради чего?

На меня навалилась усталость и ощущение бессмысленности.

- Я не знаю! Не знаю... - пробормотала я, чувствуя во рту горечь, а в душе глубокое омерзение ко всем этим запутанным узлам извращений.

Захотелось перестать играть по дурацким правилам, установленным неизвестно кем. Ни один из нас не хорош, что уж говорить? Я могу винить Валерия бесконечно. Он может винить меня, чтобы потом по очереди сгорать от стыда. Зачем? Что если я откажусь играть? Откажусь ненавидеть? Нарушу привычный ход и попытаюсь разорвать замкнутый круг? Но вдруг будет больно, еще больнее, чем сейчас? Я так боюсь боли!

Я закусила палец, и боль обожгла на миг, но затем постепенно стихла.

Что лучше, - спросила я себя, возможно, ходя с ума, - тысячу раз или один, но последний? Нестерпимо, но уже навсегда? - Я куснула себя за палец сильнее, пока не почувствовала соленый вкус крови, и прошептала: - Я принимаю всё, что будет. Я принимаю боль. Я принимаю унижение. Я принимаю смерть. Пусть...

Надкушенный палец горел болью, но по телу внезапно растеклось успокоение. Словно уже нечего было бояться. Даже если самое страшное еще впереди.

Открылась дверь.

* * *

Он вошел в комнату и застыл на пороге.

«Странное освещение», - подумала я, рассматривая его светящиеся желтым контуры. Села. Сердце по привычке дрогнуло, дыхание сбилось. «Спокойнее», - сказала я себе.

Пауза затянулась.

- Я готов выплатить компенсацию. За ущерб, - наконец, сказал Валерий напряженным голосом. - Назови сумму.

Я тяжело вздохнула.

- Любую, - добавил он.

Неожиданно. В голове было пусто, надо было подобрать слова, но они будто растворились во мраке.

- Ты мне ничего не должен, - ответила я тихо.

- Опять пионерствуешь?!

- Нет. Я не имею к тебе претензий. Всё останется между нами.

- Но утром...

- Считай, что всё случилось по обоюдному согласию.

Валерий молчал, обескураженный.

- Тебе понравилось, что ли? - его контуры приблизились ко мне.

Почему он не включает свет? Во что играет? Не все ли равно? Я не играю ни во что, надоело.

- Нет. Это было ужасно, - ответила я. - Не в этом дело.

- А в чем? Хотя... я понял.

«Вряд ли», - подумала я, глядя на его контур напротив меня, совсем рядом.

- Включи, пожалуйста, свет. Устала от темноты, - попросила я.

- В смысле?

Золотистый контур его головы взметнулся в сторону окна.

- Я имею в виду, если можно, включи электричество или открой ролл-ставни. Какой сейчас час?

Валерий подался вперед. Его пальцы вцепились во что-то, наверное, в задник кровати.

- Посмотри на часы на стене. Они перед тобой.

- Я посмотрю, когда включишь свет. Слишком темно.

На меня полилось его сосредоточенное, тревожное внимание.

- Здесь светло, - выдавил он. - И за окном тоже. Сейчас только двенадцать.

Я вздохнула.

- Если тебе угодно шутить, пожалуйста. Делай, что хочешь.

Его контуры приблизились ко мне, стали ярче и исчезли.

- Я не шучу...

Темнота перед глазами окрасилась световыми пятнами, я ощутила его запах, услышала, как он дышит. Волнение запульсировало в висках, я обернулась в одну сторону, потом в другую в поисках его контура. «Что он задумал?» Мышцы сжались от страха, волна дрожи пробежала по спине. «Я принимаю всё, - твердила себе, чтобы не забыть, - я принимаю».

- Где ты? - спросила я, стараясь скрыть тревогу в голосе.

- Прямо перед тобой, - совсем близко послышался сдавленный голос.

Что-то яркое промелькнуло, и я почувствовала прикосновение его пальца к кончику моего носа. От неожиданности я отдернулась. Его руки схватили мои плечи и резко потянули вперед, в яркое желтое пятно, средоточие тепла и его запаха. Он отпустил меня через секунду, прислонив спиной к подушке у изголовья кровати. Теперь уже аккуратно, словно хрустальную статуэтку. Послышался шорох, шум движения и тяжелый вздох. Повернув на звуки голову, я увидела снова его контуры.

- Ты не видишь, - хрипло сказал Валерий. Не зная, куда деть руки, он развернулся, прошагал к окну и обратно. Затем опустился на кровать рядом и проговорил почти умоляюще - так, словно кто-то держал его за горло, пропуская вздохи через один: - Я же не... Разве так бывает... Ты хоть что-нибудь видишь?! Хоть что-нибудь?...