— Не забыл, — встрепенулся Остап Мартынчук, вспомнив, как его покойная Мирося вычитала то ли в библии, то ли в какой другой книге о святых про триумфальную колесницу господа бога. И как верила, как ждала этого полета! День за днем проходил в изнурительной работе и заботах. Во всех житейских передрягах она утешала себя: так угодно богу, все трудности земной жизни — это испытание, ниспосланное человеку свыше, дабы тот принял и со смирением превозмог бездонную меру страдания. Чем горше они, эти страдания, на земле, тем больше радостей на небесах. Мирося не возроптала на бога даже после страшной смерти отца и ее двух младших братьев во время обвала в озокеритной шахте.

Обезумев от горя, она только исступленно молила того, кто «все видит, все знает», спасти души погибших, дабы пасть адова не поглотила их.

Цепко держалась Мирося за то единственное богатство, которое есть у бедняка и на которое не льстятся богачи, не отнимают, — веру в загробную жизнь.

Остап Мартынчук и Одиссей прошли тенистую аллею на холме — место былых городских укреплений. Среди разросшихся деревьев, надвинув, как шапку, черную крышу, скрывалась Пороховая башня — остаток львовской крепости.

По широкой каменной лестнице они спустились к Успенской церкви. Она вся из серого тесаного камня, с могучей многоэтажной звонницей без портала и фасада. Лишь маленькая, еле заметная дверь ведет с улицы внутрь храма.

Одиссей вспомнил… Анна, влюбленная а седую старину Львова, где-то прочла (весь вечер рассказывала ему), что в 1707 году, январским утром, в этой церкви на служении присутствовал Петр I с гетманом Мазепой. Царь приехал во Львов из Жолквы, где стоял его лагерь. После служения царь щедро одарил Успенское братство и поощрял братчиков твердо держаться православной веры…

В ста шагах от Успенской церкви высится роскошный Доминиканский костел. Из широко распахнутых дверей храма в могучих аккордах органа торжественно разливается вокруг «Аве Мария», словно в память о том воскресном утре, когда Ярослав и Анна ради любопытства зашли в этот костел, поразивший их своей пышностью. Церковные хоры скорее походили на театральные ложи. Хрустальные люстры… Разукрашенные и расцвеченные фигуры святых, то театрально прижимающие руки к сердцу, то радостно отверзающие объятия, совсем не создавали обстановку для покаянной молитвы.

Даже монахи-доминиканцы в длинной белой одежде, перехваченной красной лентой пояса, в мерцании восковых свечей казались персонажами какого-то театрального спектакля.

Одиссей не без иронии мысленно повторил слова Остапа Мартынчука: «Анна венчалась с молодым, видно, очень богатым шляхтичем…» Если «очень богатым», то почему бракосочетание состоялось не здесь, где сверкает золото, собирается вся шляхетская знать, а в старом и невзрачном костеле Марии Снежной, ко всему еще близ рынка, где торгуют птицей…

Помнится, незадолго до его ареста как-то за ужином обеспокоенная Анна сказала, что Гжибовская просит их подыскать другую квартиру. Эта заядлая католичка заявила: «Ваш муж, пани Анна, даже по воскресеньям не бывает в костеле, не исповедуется. Его поведение — вызов святой церкви. О святая Мария, я беспрестанно дрожу от страха, как бы не навлечь на себя гнев божий…».

И Одиссей мысленно спрашивал себя: «Так могла ли эта святоша, не боясь кары божьей, пойти на обман? Могла ли решиться на такое кощунство — нанести убийственный удар в самое сердце человеку, не причинившему ей никакого зла? Конечно, он не ходил на исповеди, был безбожником. Но разве сам Христос не завещал: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас?» И Одиссей засмеялся. Ему припомнились гнуснейшие бесстыдства и чудовищные злодеяния, совершенные посредниками между людьми и богом: папами, кардиналами, архиепископами, без помощи которых якобы никто из мирян не сможет «спасти свою душу».

Одиссей и Мартынчук свернули в небольшую узкую улочку, зажатую между домами, с лавчонками, торгующими ситцем, овощами, игрушками и сластями, гробами и бумажными цветами. Пройдя через шумный рынок, по каменным ступенькам они поднялись на невысокий холм, миновали высеченную из камня фигуру девы Марии и вошли в костел.

После яркого дневного света они с минуту постояли, привыкая к царящему здесь полумраку. Разглядев неподалеку служителя костела, Мартынчук попросил проводить их к викарию.

В молчании служитель завел их в небольшую комнату, где в черном, инкрустированном бронзой кресле покоился благообразный человек с огромным носом. Он вкрадчиво спросил, что угодно пришельцам.

Одиссей волнуясь заговорил:

— Двадцать три года тому назад… я выехал отсюда. Во Львове осталась моя жена урожденная пани Анна Домбровская… Вскоре я получил письмо, из которого узнал, что моя жена и ее мать трагически погибли. Но люди говорят, будто именно тогда, когда я получил это ужасное известие, в марте 1877 года, моя жена венчалась с другим…

— Венчалась в нашем костеле? — лишь на миг правая бровь викария совсем по-светски высокомерно подскочила вверх.

— Да, — тяжело выдохнул Одиссей.

Викарий попросил служителя принести книги с записями, а посетителям указал на венские стулья, приглашая присесть.

Служитель, страдающий одышкой, долго рылся в шкафу, наконец, вынув две книги наподобие старинных геральдических фолиантов [21], осторожно положил на секретер перед викарием.

Наступила тишина, нарушаемая шелестом переворачиваемых страниц. Тщательно просмотрев все записи о бракосочетании в марте 1877 года, викарий отрицательно покачал головой: нет, Анна Домбровская здесь не венчалась.

Лицо Остапа Мартынчука мгновенно посуровело. Он почти выкрикнул:

— Я свидетельствую, что венчалась!

Правая бровь викария опять на миг высокомерно подскочила вверх: что за неслыханная дерзость! И взгляд в сторону служителя: как он посмел впустить в храм пьяного мужика! И уже с видом оскорбленного достоинства к Одиссею:

— Прошу пана, можете сами убедиться, я не прячу от вас… Но заверяю, что Анна Домбровская здесь не венчалась.

Записи Одиссей не нашел.

Сдвинув седые брови, с горечью в душе Остап Мартынчук возвращался из костела. Ну, пусть он обознался… Пусть то была не Анна! А пани Барбара Домбровская?.. Разве не она шла за дочерью с букетом белых роз…

Бесконечно долгая и тяжелая для львовских пролетариев зима осталась позади. Не в упрек, многие семьи так и не смогли посвятить пасху и сейчас поневоле придерживались великого поста.

Весна шумит частыми грозами. От зари допоздна, каждый день безработные собираются у ратуши на площади Рынок, возле фонтана с Нептуном, на бульварах в центре города, мокнут под проливным дождем, ежась от холода, в ожидании, когда их наймут пусть даже на самую низкооплачиваемую, самую трудную работу.

Строители бастуют. И хотя у них бедная рабочая касса, никакой поддержки со стороны, люди изголодались, измучились до невозможности, они продолжают держаться из последних сил.

Когда Гнат, исхудавший, с голодными синяками под глазами, после тюрьмы пришел к отцу и застал там Одиссея, он с трудом узнал в нем бывшего жильца меблированных комнат, которого когда-то увезли в тюремной карете. Потом они подолгу беседовали. Одиссей объяснял Гнату, что нельзя себя вот так зря растрачивать, жить надо так, чтобы всю свою вполне понятную ярость, накопившийся гнев и ненависть подчинить единой большой и светлой цели — борьбе против класса угнетателей. С каждым новым номером «Искры», которую давал ему читать Одиссей, Гнат все яснее понимал, каким путем надо идти к свободе. Среди постоянных тревожных раздумий и дел, связанных с перевозкой в Россию «Искры», организацией тайной типографии, где бы можно было наладить печатание марксистской литературы на украинском языке, Одиссею трудно было предугадать, чем закончится всеобщая городская забастовка, на которую с кипучей энергией готовились поднять всех тружеников Львова Гнат Мартынчук и его товарищи.