Ну, теперь начнется! С другими еще ничего, можно подать руку и сказать «здравствуй», а вот мать придется поцеловать. Оно бы ничего, мать хорошая, но на что это будет похоже, если мужчина и вдруг… целуется. Почему нельзя поздороваться так же, как с другими? А если уж это непременно надо, то позже, когда никто не увидит. Вот тебе и раз: Эльза тоже чмокает его в щеку. Наверно, у всех женщин такая привычка. Ну что они в этом видят хорошего? И нет им дела до того, что переживает мужчина.

Покончено и с этим. Молодой моряк может сесть за стол. Словно предчувствуя возвращение путешественников, мать сварила из петуха суп с клецками.

— Ешь, как следует, сынок, — приговаривает она. — Я тебе подолью еще.

С лица ее не сходит улыбка. Она с гордостью смотрит на взрослого сына. Как он загорел! Какие у него сильные красные руки! Он ходил в Англию, в Испанию! На душе ее теплеет, глаза застилают слезы. Ингус замечает это, и ему становится не по себе, он опускает глаза, а кусок вкусной петушиной ножки застревает в горле. Все очень хорошо, не случилось ничего плохого. Следовало бы радоваться и смеяться, но не смешно. И опять все тот же вопрос:

— Так где же все-таки лучше: дома или на судне?

К чему такое спрашивать? Точно они не знают, что нигде не бывает так уютно, приятно и тепло, как в Зитарах, но разве об этом скажешь? Ингус пожимает плечами.

— На судне у нас была целая бочка изюма… — шепчет он Карлу. — Я ел, сколько хотел.

— А ты не захватил с собой?

— Нет. Мне не во что было насыпать. Зато у меня есть банка сгущенного молока.

У маленького Янки загораются глаза: он еще помнит этот сладкий тягучий напиток, привезенный однажды отцом.

После обеда Ингус открывает свой морской мешок. Сегодня раздает подарки он. Сначала получает традиционную шелковую шаль мать — это подарок сына.

— Спасибо, спасибо сынок, — она так радуется, словно у них никогда не было возможности купить такую шаль. Затем слышится треск бенгальских свечей, переливается перламутр раковин; Эльза смотрится в ручное зеркальце, а маленький Янка испытывает в кадушке с водой моторное судно. Лишь после этого Ингус вынимает гармонь и исполняет марш. Музыкальные таланты Ингуса вызывают всеобщее восхищение.

— Теперь ты можешь ходить по усадьбам играть на вечерах, — одобрительно замечает Криш.

— Лучше уж на судах, — смеется Ингус и играет матросский вальс.

Много лет спустя он вспомнил этот разговор, когда в Солфорде на большом канадском пароходе случилось несчастье со вторым штурманом, но это было позднее, значительно позднее. А сейчас матросский вальс звучал бодро, торжествующе. В брезентовом же мешке лежала банка сгущенного молока, и маленький Янка не отходил от брата ни на шаг.

— Ингус, когда ты ее вынешь?

— Подожди, Янка, я еще сыграю для бабушки.

Наконец, обласканный и отпущенный бабкой, Ингус вытаскивает банку с молоком, прячет ее в карман и кивает Карлу и Янке. Они поодиночке выбираются из комнаты, чтобы не заметил Эрнест, и встречаются за погребом. Карл принес с собой старый напильник, Ингус протыкает дырку в банке, пробует сладкое содержимое, потом передает братьям. Может ли на свете быть что-либо вкуснее? Они по очереди сосут заграничное молоко, облизывают липкие губы и оглядываются, не видит ли Эрнест.

Пустую банку отдают Янке, затем Ингус с таинственным видом загибает рукава и показывает братьям самое ценное приобретение: прекрасные рисунки на руках. Жаль, что их нельзя свести и оттиснуть, как переводные картинки, тогда и у Карла с Янкой было бы на руках украшение. Теперь им остается любоваться лишь татуировкой брата.

Ни новая жокейка, ни клетчатый шейный платок, ни даже прекрасная гармонь не возвысили Ингуса в глазах братьев так, как татуировка. Теперь он действительно моряк, настоящий матрос и рулевой. Малыши почувствовали, что Ингус оказывает им большую честь, снисходя до них. Другой бы так не поступил.

…Вечером Ингус рассказывает братьям о «туманных картинах» и Пенни-базаре. На следующий день он навестил живущих по соседству друзей, явившись к ним во всем блеске своего великолепия. А на третий день утром капитан Зитар с сыном сели на рыболовный катер и отправились в один из крупных приморских поселков, где находилось мореходное училище. И опять Ингус на долгие месяцы ушел из дому, оставшись один среди чужих людей. Отец, вернувшийся через неделю, рассказал, что вступительные экзамены Ингус выдержал успешно и что он устроил его на квартиру в семью старого товарища, моряка Кюрзена. Мать украдкой от домашних пролила не одну слезу, а мальчики починили старую скворечню, и в старом моряцком гнезде потекла тихая, спокойная жизнь. Здесь существовал такой обычай: когда птенчик оперялся и начинал летать, он покидал родное гнездо. Остальные ожидали своей очереди.

2

В ту осень лишь двое младших членов семьи Зитаров — Янка и Эльга — оставались дома. Все старшие — Ингус, Эльза, Эрнест и Карл — учились в школе.

Вскоре после возвращения капитана Зитара из мореходного училища семья пережила большую неприятность. Виною тому был Эрнест. Кто бы мог себе представить, что в этом мальчугане кроется столько упрямства: проучившись два года в приходской школе, он решил больше не учиться — лучше помогать Кришу по дому и в рыбной ловле, чем сидеть над книгами. Когда наступила осень и подошла пора опять отправляться в школу, Эрнест заявил:

— Что угодно, только не школа!

Мать все утро уговаривала его, стараясь внушить, что в школе весело, много товарищей, интересные книги, но ничто не помогало. Старая капитанша тоже пыталась повлиять на внука: он ведь сын капитана, у отца три судна, на одном из них Эрнест смог бы стать капитаном. На что это похоже, если отец и братья будут умными, учеными людьми, а он один — неуч.

— А я вовсе не хочу стать капитаном, мне больше нравится быть коком. Он может есть все что угодно.

В конце концов, Альвина потеряла терпение. Выпоров строптивого отпрыска, она заставила его помыть уши и надеть новый костюм, после чего сама отвела в школу.

— Господин учитель, этой зимой возьмитесь за него как следует, — попросила она старого педагога, воспитавшего уже два поколения жителей побережья. У него училась и сама Альвина, и Андрей. Старый Аснынь привык смотреть на всю прибрежную округу как на семью своих воспитанников. — Если он будет плохо учиться или озорничать, наказывайте его как полагается. Мы будем вам только благодарны.

Многие родители предоставляли учителю полную свободу действий, и Аснынь охотно ею пользовался, если только вопрос не касался детей «лучших» семейств. Почему не выпороть батрацкого мальчишку или озорного сына бедного рыбака — родители желают этого, обстоятельства требуют, пусть будет по-вашему. В нужный момент Аснынь отечески раскладывал маленького преступника на скамье у кафедры и на глазах всего класса отсчитывал положенное число ударов. После каждого удара он участливо подбадривал жертву:

— Потерпи, дитя мое, будет еще один удар!

Да, с некоторыми так можно было обращаться, но как приступиться к отпрыску местного богача — капитана, крупного хозяина, волостного писаря, лавочника? Уважение к родителям, помимо воли старого учителя, переносилось и на их сынков, хотя именно они-то и были самыми неисправимыми озорниками. Потрепать за ухо, поставить в угол, пристыдить — это еще допустимо, но применять более серьезные меры воздействия у Асныня не хватало смелости. Поэтому-то просьба Альвины осталась невыполненной: рука Асныня не поднималась на сына капитана Зитара. Эрнест был настолько умен, что понимал это, и не замедлил воспользоваться преимуществами своего положения. Раньше он не участвовал в драках со взрослыми мальчуганами, а с маленькими драться не стоило. Но, услыхав однажды, что Аснынь пригрозил кому-то исключением из школы, Эрнест решил предпринять все возможное, чтобы добиться этого. Он не учил уроков, сажал кляксы в тетрадях, дрался с товарищами и опаздывал в школу. А так как Аснынь все еще не заговаривал об исключении из школы, Эрнест стал то и дело вовсе не являться в класс; он гулял по лесу, бродил среди дюн, лакомился клюквой на болоте. Наконец, Аснынь не вытерпел: он сообщил Альвине, что не справляется с Эрнестом.