Вот Поликарпов с его откровенным монархизмом ясен. По крайней мере знаешь, что от него можно ожидать.

Странно, но Заикин тоже ясен. В этой листовке большевики прямо и откровенно объясняют, чего они хотят.

Так кто же все‑таки прав?

Колчанов обвел взглядом всех сидящих и пожалел, что у него нет близкого человека, с которым он мог бы говорить откровенно.

Теперь Колчанов стал внимательнее наблюдать за матросом Заикиным, и вскоре ему удалось подслушать разговор кочегара с Кляминым. Подслушивать чужие разговоры было не в правилах Колчанова, он считал это ниже своего досто инства, но все получилось нечаянно. Колчанов возвращался из порохового погреба, чтобы сдать ключи дежурному, когда услышал, что в каюте мичмана Сумина кто‑то разговаривает. Мичман неделю назад был послан в Ревель с секретным донесением. Полагая, что он вернулся, Колчанов решил зайти и узнать последние новости, которые сюда, в Рогокюль, доходили с большим опозданием. Он вошел в тамбур и уже взялся за ручку двери, когда услышал за ней голос Заикина.

«Интересно, что он тут делает?» — подумал офицер и прислушался.

Заикин неторопливо говорил:

— Приглядываюсь я к тебе, Афоня, мужик ты насквозь наш, а силу на пустое тратишь. Ну Карев, тот понятен, душа у него холуйская. А ты‑то человек самостоятельный, неглупый, а тоже какого‑то своего справедливого бога ищешь.

— Каждый своего бога ищет, — убежденно сказал Клямин. ЕгО присутствие здесь не удивило Колчанова. Вестовой Сумина матрос Рябов заболел животом и был отправлен в госпиталь. Кля- мина, как старательного и послушного матроса, назначили вместо него. Клямин имел ключи от каюты. — Ты вот Ленина в боги‑то метишь.

— Не бог он, а человек и вождь всего мирового пролетариата. Ты ведь тоже пролетарий.

— Нет уж, меня в свою компанию не зачисляй, я сам по себе, а вы сами по себе, — возразил Клямин. — Вы, пролетарии, мимо главного‑то и пролетаете, а я в корень гляжу. Ты вот ловкий, в чужие дела суешься, а все равно в беде моей не помощник.

— А может, как раз мы‑то, большевики, и есть главные помощники в твоей нужде? Тебе что нужно? Землю? Так ведь Ленин как раз за то, чтобы землю у помещиков отобрать и отдать ее крестьянам.

— Дак ведь мало ли что можно сказать! Я вот тоже могу тебе пообещать все море Балтийское подарить. На, бери, пользуйся! — Клямин говорил сердито и убежденно. — Нет, землей только царь может распорядиться, он ее хозяин.

— А я вот слышал, скинут его скоро.

— И то ладно! — одобрительно заметил Клямин. — Этот царь плохой. Войну вот затеял, для чего? И править не умеет, всю Россию Гришке Распутину отдал. Плохой царь, его и скинуть не жалко. Нужен наш царь, мужицкий, потому как вся Россия только на мужике и держится, им кормится и поится.

— А рабочие? — спросил Заикин.

— Что рабочие? Они. тут сбоку припека…

В это время в офицерском коридоре послышались чьи‑то шаги, и Колчанов поспешил выйти из тамбура. Он пожалел, что ему не удалось узнать, чем кончится этот разговор, хотя и был уверен, что Заикин вряд ли переубедит Клямина. Но офицера поразило то, что степенный, рассудительный и старательный матрос Клямин тоже против царя. Его идея другого, мужицкого, царя, конечно, наивна, но есть в ней и что‑то трогательное. «Нет, Стрельников не прав, отрицая брожение умов. Если уж в голове Клямина созрело убеждение, что царя надо скинуть, значит, так думают многие, и их теперь не удержишь. Скинут. Потому, что Клямины — это почти вся Россия. И уж они- то думают не от скуки. А их наивную веру в мужицкого царя развеять не так уж трудно. Интересно, сможет ли это сделать Заикин?»

Теперь Колчанов стал чаще присматриваться к Клямину, стараясь заметить какие‑либо при знаки изменения его убеждений. Но в поведении матроса ничего не изменилось, он по — прежнему старательно, даже как‑то истово нес службу, был так же спокоен и рассудителен. И Колчанов уже готов был поверить, что Заикину не удалось пошатнуть убеждения Клямина, когда произошел случай, заставивший в этом основательно усомниться.

В связи с переходом миноносцев в Рогокюль питание на кораблях заметно ухудшилось из‑за трудности доставки продовольствия. Матросов все чаще и чаще стали кормить одной солониной. Это вызывало недовольство в экипаже, матросы ворчали, но открыто протестовать не решались, — видимо, понимали, что идет война, а тут еще трудности со снабжением.

Как назло, в этот день разгружать катер с продуктами нарядили комендоров. Колчанов стоял у верхней площадки трапа с левого борта и наблюдал, чтобы матросы пошевеливались быстрее и не воровали продуктов. Пожалуй, его присутствие было излишним, потому что матросы всегда выполняли эту работу охотно, а воровства на корабле не замечалось.

Все началось еще на катере. Кто‑то громко крикнул:

— Гли — кось, робя, капуста‑то что те мыло! Должно, позапрошлогодняя.

Матросы столпились в каретке катера, зашумели:

— Одна плесень!

— Вот от этого и животами маемся!

— Швыряй ее за борт и — баста!

— А жрать что будем?

Послав в кладовую за корабельным баталером

Семкиным, ведавшим продовольственной службой, Колчанов крикнул с борта:

— Что там такое?

— Капуста порченая, вашскородь! — снизу за всех ответил Блоха.

— Несите ее сюда.

— Ее и нести‑то- противно. Дух от нее плохой.

Все‑таки четверо матросов подняли кадку на борт.

— Вот, поглядите. — Мамин открыл крышку, и в нос Колчанову ударил терпкий запах. Мамин зачерпнул ладонью и поднес ее к самому носу офицера: — Видите?

Колчанов брезгливо поморщился и отвернулся.

— Не глянется, ваше высокородие? — насмешливо спросил Клямин.

Колчанов не успел ответить, прибежал баталер Семкин, и все накинулись на него:

— Чем кормите?!

— Мы не собаки.

Привлеченные шумом, на верхнюю палубу стали стекаться еще матросы. Толпа густела, и шум становился тоже более густым и угрожающим. Семкин, притиснутый к фальшборту, поправил сползавшие на нос очки и вдруг пронзительно и тонко крикнул:

— Ма — ал — чать!

Толпа удивленно смолкла, а Семкин, должно быть и сам напуганный собственным криком, растерянно спросил:

— Что же это вы, братцы? — Ему никто не ответил, и он торопливо заговорил: — Я беру то, что мне дают. Все это проверено медициной, к употреблению признано годным, а мы еще кипятком ошпарим, и сойдет.

— Нет, не сойдет! — решительно возразил неведомо откуда возникший перед Семкиным машинист Степанов и толпа ‘опять загудела:

— Жри сам!

— Станут оне жрать! Для офицерьев‑то вон только что телку забили. Еще теплая!

— Чего с ним толковать! Айда к командиру!

Колчанов, тоже притиснутый к борту, ловил на себе гневные взгляды и понимал, что должен что‑то предпринять, но не знал, что именно.

— Тихо! — сказал он и поднял руку.

В наступившей тишине он отчетливо услышал, как Клямин сказал стоявшему рядом Шумову:

— Дуй за Николаем, а то как бы худа не было.

Шумов стал протискиваться сквозь толпу, а Колчанов заговорил:

— Очевидно, тут какое‑то недоразумение, надо в этом разобраться. Но давайте разберемся спокойно, криком делу не поможешь.

Стало еще тише, но Колчанов не знал, о чем говорить дальше. Спросил Семкина:

— Сколько этой… капусты?

— Три кадки. Как раз на неделю.

Кто‑то в толпе произнес со вздохом:

— За неделю она и вовсе стухнет.

Опять загудели, зашевелились, сжимаясь все теснее и подвигаясь все ближе. Колчанов опять поднял руку, но толпа на этот раз не утихала. Снова чей‑то настойчивый голос предлагал:

— Чего с ними толковать? Айда, ребята, к командиру!

Ему спокойно возразили:

— Все они заодно. Что эти, что барон — одного поля ягода.

— Их бы самих заставить жраТь это, а йам телятинку!

И вдруг гул голосов начал постепенно затихать, и Колчанов увидел пробирающегося сквозь толпу Заикина. Шумов что‑то на ходу говорил ему в ухо, а Заикин согласно кивал. Дойдя до кадки, он нагнулся над ней, поморщился и, распрямившись, сказал: