Петр стал читать бумагу, и, чем дальше читал, тем большее любопытство овладевало им.

«Граждане свободной России! Народ!

Ты получил свою свободу не с неба, а из собственных рук. Эти руки низвергли царя, буржуев и капиталистов, обагрив их поганой кровью землю, которую ты пахал и оплакивал, фабрики и заводы, которые ты строил и поливал своим соленым трудовым потом. И тебе сказали: «Теперь это все твое — и земля, и фабрики». Но тебе не только сказали об этом, тебе даже дали это, чтобы ты опять проливал пот в ту же землю, в те же фабрики, но забыли сказать: для чего и для кого?

Так вот я скажу, для чего и для кого.

Для того, чтобы ты, поверив в свою свободу, опять проливал пот и кровь.

Для кого? Нет, не для помещиков, буржуев и капиталистов, а для советчиков и комитетчиков!

Получив свободу, ты не стал более сыт, лучше одет. Тебе обещают небесные блага в далеком будущем, но ты живешь не в небе, а на земле. И живешь не вечно, а всего несколько скромных десятилетий, и притом перестал верить в церковный дурман загробной жизни. Вот и выходит, что и религия, и большевизм обещают тебе лишь загробную жизнь. Но ты живешь сегодня, и только сегодня, и тебе эта загробная жизнь до фени!

Если ты это понимаешь, дуй до меня, то есть до человека, решившего и умеющего устроить жизнь земную, а не небесную.

Не верь ни большевикам, ни анархистам, разрушающим порядок! Ибо без порядка люди- перегрызут друг другу горло за сладкий пирог, деля его куски обратно же не поровну. А я обеспечу и порядок, и светлую радость мгновения человеческой жизни. Живи, пока живется, и записывайся до моего отряда, который ты найдешь, спросив моих людей о

Григории Истинном Освободителе.

К сему Г. И. О. С.». (Далее следовала неразборчивая закорючка.)

— Ну и как, много до твоего отряда пришло народа, получившего свободу из своих собственных рук? — насмешливо спросил Петр, небрежно бросая листок на стол.

— Сотни две, не больше. Да и то все не те, — вздохнул Хлюст. — Где‑то в моей программе чего- то не хватает. Чего?

— Цели.

— Как же так?! Я ведь ее ясно указал: «Живи, пока живется…»

— Именно это и не устраивает людей. Так живут звери, а не люди. Может быть, так и трава растет. Будет дождик — вырастет, а не будет — засохнет. А вот дождик ты не обещаешь, не в твоих это силах.

— Я и сам понимаю, — признался Хлюст. — Хотя программу я составил хорошую, люди все- таки идут до меня. Но зачем? Опять же чтобы побольше нахватать себе.

— Это и понятно. Они идут за тем, что ты им обещал: «Живи, пока живется». Они понимают это так: «Хватай, чего попало». Я предполагаю, что они даже обижаются на тебя за то, что ты грабишь только классные вагоны. Они согласились бы очистить все вагоны подряд.

— Врешь!

— А ты позови любого из них и спроси.

— Туз! — рявкнул в дверь Хлюст.

Но впереди Туза на пороге возник воронежский мужик Залетов и, преодолевая свою робость, вызывающе заявил:

— Служить я те, господин хороший, не собираюсь, однако не уйду отселя, покуда ты энтих людей не ослобонишь.

— Вот видишь, он, Иван Залетов, служить тебе не собирается, — сказал Петр.

Но Хлюст не обратил внимания на это поясне ние и еще громче рявкнул:

— Туз! Слови кого‑нибудь из наших и веди- тащи сюда!

Туз, обернувшись, выдернул из‑за двери первого попавшего и, почти на весу донеся его до стола, поставил перед Истинным Освободителем. Тот испытующе посмотрел на перечеркнутого патронташем мужика и ласково спросил:

— Как думаешь, если бы мы и другие вагоны в том поезде проверили, много чего нужного взяли бы?

— Много не много, а все добро, в хозяйстве сгодилось бы. Я и сам эту задумку держал, да ведь как про задумку‑то скажешь? А ежели она вам вдруг не пондравится?

— А ты говори все как на духу, — разрешил Хлюст и даже поощрительно улыбнулся.

— Ну ежели как на духу… — Мужик покосился сначала на Туза, потом на Хлюста и, приметив его улыбку, совсем осмелел: — Ежли по справедливости, то пора делить все, что нахватали. Хотя бы поровну, однако тем, которые в операцию не ходили, у котла, скажем, кашеварили, поменьше, жисть свою они под пули не подставляли. Но это уж как вы прикажете.

— Ну хорошо, поделим по справедливости, — согласился Туз. — А дальше что? По домам с этим добром?

— Не, по домам пока нельзя, — возразил совсем осмелевший мужик. — Там свой дележ идет. Мою- то землю, поди, другим нарезали, которые лапотные были. Нет, сначала надо вашей властью ме ня в моей земле утвердить, а опосля уже я сам смикитю, как мне распорядиться.

— Значит, ты своей землей сам распоряжаться хочешь? А я тут при чем?

— А ты, стало быть, порядок энтот должон поддерживать. Ноне властей много объявилось, а порядку опять же нет. Вот на тебя вся и надёжа.

— А сколько ты этой земли имел? — спросил Хлюст, й что‑то недоброе промелькнуло в его взгляде. Мужик, видимо, это заметил и, похоже, сильно скостил.

— Дак ежели чистого чернозему — десятин пятьдесят. Ну еще там по малости столь же и наберется, но земля не такая рожалая, на ей много не возьмешь.

— А у тебя сколько земли? — неожиданно спросил Хлюст Залетова.

— При огороде вся земля и есть, сотки четыре, не боле. И то супесная, в ее сколько навозу вбухать надо. А откеля он, навоз‑то, ежели лошадь пала, а коровенка на одной соломе. Для навозу конский помет пользительнее…

— Ладно, убирайтесь, — махнул рукой Хлюст и, поставив на стол локти, бросил голову в ладони, вонзил тонкие пальцы в черные жесткие волосы, с недоумением спросил: — В чем я ошибаюсь? Кто ко мне идет? С десятинами — вот кто! А с сотками — отказываются. Почему? Может быть, ты объяснишь мне, комиссар?

— Объяснить это нетрудно, — согласился Петр. — Под твое знамя идут те, кто недоволен революцией. А вот какое твое знамя — не знаю, черное или желтое. Во всяком случае — не красное, не цвета той крови, о которой ты так складно пишешь в своем дурацком манифесте.

— Верно, в моем манифесте что‑то не так, — кротко согласился Хлюст и попросил: — Послушай, помоги сделать так, чтобы ему поверили. Вы, большевики, в этом сильно набили руку. Я тебя отпущу на все четыре стороны, только напиши все, как надо. Будь другом!

Петр усмехнулся:

— Я тебе, Хлюст, никогда не буду другом. Я тебя поставлю к стенке и, не задумываясь, расстреляю, как только ты попадешься мне!

— Так я это сделаю раньше! — Хлюст схватил револьвер и всадил в Петра, наверное, всю обойму. Ирина не слышала других выстрелов, после первого же потеряла сознание.

Очнулась она оттого, что кто‑то плеснул на нее холодную воду, увидела сначала закопченный, грубо оструганный потолок из сосновых тесин, потом желтые неразличимые овалы лиц — среди них слабо возник встревоженный голос воронежского мужичка:

— Слава те господи! Очухалась вроде бы.

Потом проступили из чадного марева керосиновой лампы лица: встревоженное — Ивана Зале- това, злорадно — довольное — Туза и растерянное — Хлюста.

Ей не хотелось возвращаться в этот. кошмарный, противоречивый мир лиц, она снова закрыла глаза, и откуда‑то, будто издали, до нее доносились голоса, которые она уже вполне отчетливо различала.

— И зачем я его стукнул? — раскаянно произнес Хлюст.

— А — а надо, было его еще там, в вагоне, — оправдал Туз. — много в тебе этой самой хвылосох- вии.

— Сколько ж греха на душу взяли? — вопрошал Залетов.

— Туды ему и дорога! — равнодушно подытожил мужик — десятинник, пнув сапогом во что‑то мягкое, как мешок. Ирина догадалась, что пнул он тело Петра Шумова, лежащее где‑то неподалеку от нее, источающее теплый, тошнотворный запах крови. Ей даже показалось, что она узнала этот запах, он был таким же, как тогда в Гатчине, и это воспоминание о его ранении, о приезде отца так захлестнуло ее, что она опять потеряла сознание, и вернул ее в этот ужасный мир надрывный, почти истеричный крик Хлюста: