Любопытное зрелище представляли споры Шоу и Морриса в Келмскотт-хаузе. Послушать их приходила молодежь «с запросами». Молодой человек с очень большими запросами — некто Герберт Уэллс — оставил портрет Шоу тех лет: «…диковатый, задиристый дублинец, долговязый, с пламенной, редкой бородой на белом, озаренном лице». Другой юноша отметил странную привычку Морриса прятать руки за спину, словно боясь, что сдержанность ему изменит и он накинется на Шоу с кулаками. Еще один молодец разглядел в Шоу Мефистофеля и Иисуса Христа во едином образе. И правда, дьявольское нужно искусство, чтобы так выказывать христианское милосердие: Моррис хрипит, как дикарь, а Шоу только смирненько улыбается.

Миссис Моррис не принимала участия в социалистических предприятиях мужа и не выходила к ужину, завершавшему воскресные лекции. В стороне держалась и старшая дочь Дженни, она даже на глаза никому не попадалась. Шоу лишь тогда разглядит Дженни как следует, когда прикует ее к постели болезнь — результат унаследованной эпилепсии, награждавшей самого Морриса лишь вспышками гнева. Зато младшая дочь, Мэй, сочувствовала социалистическим начинаниям отца, она и бывала хозяйкой на ужинах. Красивая, в восхитительном платье, словно с полотна Россеги, она вызвала в душе Шоу глубокое мистическое волнение. Ни с какой другой женщиной он этого не испытывал прежде. Пройдут годы, и уже в старости она попросит его написать главу о Моррисе в последний том издаваемых ею сочинений отца[38]. Шоу выполнит просьбу и втиснет в главку описание их давней любви: а не захочет печатать — ее воля. Прочитав, она воскликнет: «Ну, знаете, Шоу!..» Потом задумается, поговорит с друзьями, и благоразумие возьмет верх: все равно когда-нибудь это станет известно, так пусть уж хорошим слогом выскажется первоисточник, а не литератор-вампир, унюхавший скандальную подробность чужой биографии. Из этого необычного документа я позаимствовал версию Шоу об их романе:

«Однажды в воскресенье, отсидев на лекции и отужинав, я уже собирался у порога отвесить общий поклон, как вдруг она вышла из столовой в коридор. Восхитительное зрелище: какое прелестное платье, как хороша собою! Она долгим взглядом посмотрела на меня и дрогнувшими ресницами сказала «да». Я понял, что на небесах было тотчас отмечено «мистическое обручение». Рухнут материальные препоны, упрочится мое положение, и обручение состоится. Не век мне быть бедняком и неудачником — я чувствовал в себе присутствие гения. Я более или менее неосторожно решил, что она знает себе цену и, стало быть, разбирается, чего стоят другие.

Говорить всякие слова я счел ненужным. С общественной точки зрения представала невозможной и помолвка. С какими глазами я приду к Моррису, как можно на правах соратника по борьбе увлекать красавицу дочь в несостоятельный брак? Мне не пришло в голову и то, что верность «мистическому обручению» велит держаться подальше от других женщин. Никаких шагов я не сделал, веруя, что оба мы извещены о решении неба. Так и тянулось все без перемен и, как прежде, социалистическая деятельность порою сводила наши пути».

Про бедность Шоу здесь приврал для красного словца. В рубище и без гроша он в те годы уже не ходил.

Рецензии в журналах приносили ему самое меньшее четыреста фунтов в год. Его экипировка из егеровской ткани[39] (тогда это была новость) отличалась большой выдумкой. Но он понимал, что для нее, выросшей в доме Морриса, трудненько устроить «красивую жизнь» на четыреста фунтов в год. И следует вывод: «Невозможность сразу жениться на красавице дочке только поощряла мое бескорыстное восхищение ее красотой».

Дорого обошлось ему это бескорыстие: «Она вдруг выскочила замуж за одного из наших соратников — я был потрясен, и Моррис, я думаю, тоже». Счастливцем оказался литератор-социалист Генри X. Спарлинг, которому Моррис нашел какое-то применение в своей Келмскоттской книгопечатне. «Так оно и должно было случиться, и виноват я один — слишком доверился «мистическому обручению». Но и по сей день я убежден, что за всю историю любви это была самая черная измена. Никаких преимуществ передо мной избранник Мэй не имел — ни по части финансов, ни в будущей славе, хотя о последней он имел полное право и не догадываться. Зато он был несгибаемым социалистом, не отлынивал от выступлений и имел безупречный характер. Оставалось только примириться со случившимся. Да, с «мистическим обручением» мое обычно гибкое воображение чего-то недоучло».

Правда, оно взяло свое в вещах не столь высокого плана. Вскоре случилось так, что мне до зарезу понадобились отдых и перемена обстановки — надорвался, заездили вконец работа пропагандиста и творчество. От этого и Моррис сошел в могилу на десяток лет раньше срока.

Молодые пригласили меня пожить у них. Я согласился и обрел благословенный покой и внимание в их доме, по которому словно прошла рука самого Морриса: дочь унаследовала от отца чувство прекрасного и литературную одаренность, любопытным образом подправив Морриса Мильтоном.

На какое-то время menage a trois[40] удалась блестяще. Ей нравилось, что я был рядом. Он тоже был доволен: я поддерживал в ней хорошее расположение духа, да и семейный стол приятно оживился. Пожалуй, это была счастливейшая страница в жизни всех нас.

Однако опозоренное «обручение» взялось мстить за себя. Оно сделало меня первым человеком в доме. Когда я уже вполне окреп и загостился до неприличия, так что впору было записываться в приживалы, — выветрился как дым ее законный брак, и к ответу призвал брак мистический. Мне предстояло либо внять этому призыву, либо уйти подобру-поздорову».

Спарлинг не расходился с Шоу в оценке их menage a trois, но он ничего не знал о «мистическом обручении» и считал, что Шоу его попросту надул. Он рассказывал Холбруку Джексону (а тот передал это мне), что, окончательно пленив его жену, Шоу внезапно исчез и несчастная женщина совершенно охладела к своему супругу.

Шоу старательно выискивает все «за» и «против» в создавшемся положении: «Сделалось ясно, что это самое «обручение» не располагает оставлять нас невинными голубками, и все сразу усложнилось. Судите сами: законный супруг доводился мне все-таки другом и со мною вел себя порядочно. Воспользоваться гостеприимством, а потом умыкнуть жену было противно чувству чести и предосудительно. Как всякий здравый человек, я, разумеется, ни во что не ставил проблемы религии и пола, но я не был пройдохой и нигилистом, каких порядочно в общественных и литературных кругах. Скандал повредил бы и ей, и мне, и общему нашему делу. Знай я, что положение мое переменится, самое милое дело — усесться бы всем троим рядышком и поговорить о разводе. Но жениться я тогда еще не мог, да и вряд ли он согласился бы дать развод. К слову сказать, прозаическая и даже выгодная женитьба меня ничуть не радовала: как-то это не вяжется с «мистическим обручением». Уж я и так раскидывал и эдак — все выходило худо. Тогда я бросил ломать голову и сбежал.

Между тем поруганное «обручение» безумствовало, смеясь и плача: сбежал и муж! Menage отлично держалась, будучи menage a trois, и совсем расстроилась, оказавшись menage a deux[41]. Этот брак с самого начала был неугоден вышним силам, и все пошло прахом, как только я предоставил несчастную чету самим себе. Подробностей разрыва я не знаю. Он уехал за границу и в конечном счете рыцарски согласился на развод как виновная сторона, хотя вполне мог и не брать на себя этой чести. Насколько помню, он женился во второй раз — надеюсь, удачнее — и жил счастливо вплоть до ранней смерти, вызвавшей, пожалуй, недоумение даже у страхового чиновника.

Красавица отреклась от него бесповоротно, взяв назад свое славное девичье имя. По некоторым сведениям она и меня выбросила из сердца, но я этому не слишком верил.

Спустя сорок лет я катил однажды через Глостершир на автомобиле, и вдруг навалились на меня чары келмскоттской усадьбы. Я свернул на шоссе Лечлейд — Оксфорд и вскоре уже стоял в церкви с обольстительными подсвечниками, украсть которые еще ни у кого не поднялась рука, а потом нашел и могилу Уильяма и Джейн Моррис.