Гайндман тоже не зевал: он перекроил Демократическую федерацию в Социал-демократическую. От Федерации в ней было, по-существу, одно название: ее составляла группка социалистов, а вернее сказать — приверженцев Гайндмана. Но едва марксистская Россия вышла в Брест-Литовске из четырех летней войны, в Гайндмане проснулся британский шовинист и от имени его Федерации посыпались обвинения в адрес Ленина. Шоу и Уэбб не дрогнули: «Мы с Лениным». О Гайндмане Шоу отзывался так: «Этот не умрет, еще всех нас перехоронит» — и ошибся. Гайндман умер, успев в восемьдесят лет жениться на молоденькой женщине, которая не перенесла его смерти и наложила на себя руки.

Итак, в канун XX столетия Англия имела четыре по тем временам левые организации, хотя и не вполне окрепшие: Федерацию Гайндмана, Лигу Морриса, Союз Св. Матфея Хедлэма и Фабианское общество. Первые три группы не пережили своих основателей. Их деятельность не оставила никакого следа и на Даунинг-стрит. Фабианское общество влилось в созданную на его основе Лейбористскую партию. К этому времени ветераны Общества фактически уже отошли от дел. Уэббу стало тесно среди фабианцев: он основал Экономическую школу и газету «Нью Стэйтсмен». Однако пропагандистская миссия фабианцев не захирела: лекции читались год за годом, и Шоу блистал вплоть до 1933 года. Но «годы брали свое», он вынужден был бросить выступления. Уход Шоу вызвал ряд финансовых затруднений, и впервые со времени основания Общества упорядочился членский взнос, прежде бывший совершенно доброхотным — плати сколько можешь; только крайняя задолженность была основанием для исключения.

Готовил Шоу свои лекции на совесть, оппоненты подбирались умные, дельные, настоящие мастера своего дела. В лекциях разбирались все текущие вопросы, обозревались соответствующие факты, предлагались разумные решения. Спору нет: здесь было что послушать.

Хотя в стране существовала «свобода печати», ни одна из лекций не попала в газеты, и, поскольку выступавшие говорили экспромтом по тезисам, которые в конце вечера обыкновенно отправлялись в мусорную корзину, дальше лекционного зала их слова не выходили. На следующий день газеты пестрели обычными пошлостями и обветшавшими партийными лозунгами какого-нибудь парламентского выскочки, словно в них и было спасение человечества.

В своих лекциях Шоу широко захватывал религию, психологию, философию. Где теперь все это? Хорошо, хоть суть его взглядов отражена в авторских предисловиях к пьесам. Конечно, проспекты выступлений печатались в программах лекций, но Шоу ведь никогда не выступал «по бумажке» (возражения он парировал: «Какой толк говорить дважды об одном и том же?»); точно так же его предисловия были «сами по себе» и с пьесами никак не соотносились. Свобода печати, говорил он, это свобода бича.

В конце концов фабианцы все же ваяли в руки тексты, которые затем и публиковались. Но случилось это уже после ухода Шоу.

Вот пока все о политических обществах, с которыми Шоу связал свою общественную судьбу. Вернемся к взаимоотношениям Шоу и Морриса.

Шоу был приятно удивлен, что Моррис нашел его роман вполне сносным чтением. (Вообще-то Моррис был всеяден и не терпел только Вордсворта.) Они прекрасно сошлись: Демократическая федерация еще не раскололась, а Фабианское общество пока что не избрало курса, который впоследствии приведет его к столкновению с Социалистической лигой. Шоу отлично разбирался в вопросах экономики, был неистощим на примеры — для Морриса это был просто клад: его теория искусства получала солидную поддержку. Ему осточертели пошлые оппоненты, для которых искусство — непременно паясничанье да копание в грязном белье… Не о социализме беседовали они с глазу на глаз. Они спорили о витражах и скульптуре XII столетия в Шартре, о церквах Сан Дзено в Вероне и Сант Амброджо в Милане.

А Шоу разбирался не только в скульптуре: он умел воздать должное Уильяму Моррису, заболевшему стариной — средневековой, чосеровской. Только обыватель мог увидеть здесь наигрыш и чудачество.

Окончательного расположения Морриса Шоу добился историей с Нордау[35]. Газеты Америки и Европы наперебой величали Нордау крупнейшим авторитетом в вопросах искусства — на том лишь основании, что Нордау ославил мерзкими выродками весь авангард современного искусства, в том числе и Морриса. И Шоу и Моррис отлично видели, что Нордау, говоря словами Шоу, знал искусство слишком мало, чтобы понять, что совершенно не знает его. Моррис был в восторге, когда Шоу в пух и прах разделал Нордау в рецензии на его книгу «Вырождение» (позднее работа Шоу стала фигурировать под названием «Здоровье искусства»)[36]. Моррис никогда в жизни не смог бы этого сделать сам — потерял бы терпепис, сорвался. Золотое правило Морриса — «говорить с пустомелей значит впустую терять время» — отблагодарило Шоу своей позитивной стороной. Отныне Шоу допускался в ученики, к знаниям, которыми был так богат Моррис — вспыльчивый, умудренный ревнивой любовью ко всему, чем жили и дышали Чосер и Ван Эйк (своему веку Моррис прощал только живопись Берн-Джонса, близкого приятеля).

Доброе согласие Шоу и Морриса не нарушили уличные баталии между Фабианским обществом, нацелившимся мирно завоевать Парламент, и радикальными противниками государственной власти из Социалистической лиги. Полвека спустя я спросил Шоу, как он смог уберечь свою дружбу с Моррисом от этих разногласий. Он ответил, что между ним и Моррисом разногласий не было. «Все очень просто, — писал он. — Моррис не дожил до того дня, когда Лейбористская партия прошла в Парламент, потом была признана официальной оппозицией, потом стала правительством, возглавленным социалистом и наплевавшим на фабианство. Но Моррис предвидел, что Вестминстерский Парламент выхолостит социалистов, развратит их и испортит, перекует непреклонных революционеров в охотников за правительственными чинами, в краснобаев и подпевал правящему классу, распинающихся о верности интересам пролетариата. Я был на двадцать два года моложе Морриса, не вник-нул еще в историю Вестминстерской партийной системы, в ее существо. Кроме того, в Парламенте тогда молились на демократию. Через каких-нибудь тридцать лет она восторжествует в форме всеобщего избирательного права. Успешно подвигался к конституционному урегулированию через Парламент Парнелла ирландский вопрос, а вопрос о коммунистической России еще даже не народился. Не было в помине и фашистских диктатур, столь характерных для Западной Европы. О Рамзее Макдональде было известно, что он отъявленный социалист и Парламента ему не видать как своих ушей. И при всем том я разделял предчувствия Морриса. Я знал и не упускал случая высказать, что на борьбе классов, в сущности говоря, сказывается тот факт, что добрая половина пролетариата живет за счет собственности и превратила Южную Англию в такой же заповедник консерваторов, как Бонд-стрит или Оксфордский университет. И все-таки, что ни говорите, а борьба шла и едва ли капитализм уступит без кровопролития, — это я тоже понимал. Но прежде чем отверзать слух революционным призывам, я считал необходимым перепробовать решительно все парламентские пути, не пожалев для этого сил.

С членами Лиги вообще было очень трудно работать, и, когда нужно было осадить их в комитете, приходилось пускать в ход все мое умение. При этом я оставался ближе к Моррису, чем любой из членов Лиги, так что отношения с ним у меня никогда не портились.

И еще одно: меня отнюдь не легко переспорить, даже если вооружиться против меня ненавистью, а этого за Моррисом не было. Да и миссис Моррис больше устраивало вторжение в ее чудесный дом такого социалиста, как я, — иные товарищи ее мужа были не прочь пересидеть самих хозяев».

Словом, Моррисы полюбили остроумие и здравый смысл Шоу и выделили его из воскресной публики, сходившейся в каретном сарае. Моррис даже нашел опознавательный ярлык для Шоу. «Слово шовианский, — рассказывал мне Шоу, — родилось в тот день, когда Моррис набрел в средневековом манускрипте какого-то Шоу на такую пометку на полях: «Так говорит Шовий, но безосновательно»[37]. Наконец-то и я получил имя прилагательное!»