А Стэд ходил как в воду опущенный, если ему не давали поврачевать душу падшую, а то и вовсе что-нибудь неодушевленное. Настал час, когда он решил духовно воскресить театральные подмостки. Актрисы часто очень недурны собой — стало быть, они аморальны. Стэд обязал себя ходить в театр, чтобы на месте во всем разобраться. Когда Шоу прослышал о добровольном подвижничестве своего редактора, терпение его лопнуло:

Была у Стэда и заветная идея: умиротворить мировые распри, нанеся с группой гениев визиты всем европейским монархам. Он пригласил Шоу войти в число этих гениев, а тот предложил все переиграть наоборот: пусть короли наведаются к гениям — им делать нечего, а гений и без того загружен. В этом случае Шоу обещал восторженный прием любому монарху, какого только затащит к нему Стэд, и столько добрых советов, сколько их пожелает получить высочайшая особа.

И еще одна неувязка с редактором приключилась у Шоу.

Литературную страницу в «Дейли Кроникл» вел Генри Вуд Нэвинсон. Он предложил Шоу отрецензировать пять книг о музыке. Объем — полторы колонки, оплата обычная, то есть несколько пенсов «с верстки», а бывало, накинут еще полпенни. Этого правила «Дейли Кроникл» держалась с того времени, когда была еще захудалым провинциальным листком и имела дело с безответной пишущей братией. Но с Шоу газете не повезло — им попался отчаянный тред-юнионист. Он никогда не мешал конкуренту, предлагая свои услуги на более скромных условиях, напротив, сам не упускал случая повысить расценки на свой литературный труд. Безразличие к деньгам позволяло ему далеко заходить, играя в стяжателя: нуждающиеся литераторы предпочитали не гневить редакторов и владельцев газет. Шоу немедленно заявил, что его совершенно не волнует верстка — он не наборщик. Его условия: пять фунтов за колонку (обычная такса была три гинеи). При этом он величал «Дейли Кроникл» Излингтонским Орлом, Грозой столичного проспекта, Хокстонским Квартирьером и т. д. — как бог на душу положит, хотя «Кроникл», говоря по совести, вела заурядное происхождение от «Клеркенуэлл Таймс».

Ответ редакции гласил: «Дорогой сэр! По поводу известной статьи редактор уполномочил меня передать, что скорее увидит Вас в аду, нежели заплатит больше пяти фунтов»[44]. Шоу продолжал в том же духе: «Дорогой сэр! Соблаговолите передать редактору: пусть он, и Вы, и вся Ваша компания «Кроникл» переварятся вкрутую в преисподней, прежде чем я возьмусь работать за эти деньги». И, как всегда, Шоу настоял на своем. Раз за разом выносилось решение исключить его из числа сотрудников — чтобы духу его не было в газете! И всякий раз Мэссингем, Генри Норман или Нэвивсон — любой из тех, кому посчастливилось быть редактором Шоу, — прощали ему его дерзость и шли на мировую, только бы он у них работал.

Следует заметить, что в цитированной переписке обе стороны проявили исключительную корректность — как ее понимал Шоу, — хотя, на взгляд иного, здесь одни запретные приемы. Шоу заявлял: «Не береги чувства людей обидчивых. Бей их не раздумывая по носу и получай сдачи. Ссориться с тобой они уже не станут». Это правило работало так безотказно, что его поспешили перенять самые сообразительные из его друзей. Даже в состоянии, казалось бы, полной невменяемости Шоу был себе на уме. Иначе трудно было бы объяснить его дерзкие выходки — человек он был весьма осторожный.

С первых же денег — они стали у него водиться именно с 1885 года — Шоу раскошелился на приличный, просто даже шикарный костюм: шерстяную трикотажную тройку шоколадного цвета. Это было творение Егера, немецкого ученого мужа, славившего шерстяное белье как средство украсить и оздоровить жизнь. Шоу нашел достойной внимания мысль ученого и решил проверить ее на деле. Более того, поскольку других мучеников за новую веру не объявлялось, Шоу самолично прошествовал в своем привлекательном одеянии по Вест-Энду. Случалось, людей приканчивали и за меньший грех, но его экспедиция не стоила и капли крови. Он даже съездил в Хаммерсмит и покрасовался перед Мэй Моррис. Отныне он будет носить щеголеватые будничные костюмы — тут и конец рубищу.

«Расторопный социалист не пожалеет двух-трех вечеров в неделю на выступления и дебаты, не побрезгует по крохам и не вполне чистыми руками собирать информацию — только бы стать сведущим пропагандистом. Ему не до театров и не до танцев. Ему не до выпивки и не до женщин».

Этот пассаж Шоу многое проясняет в его взаимоотношениях с женщинами. Да, они не заняли в его жизни важного места, зато в искусстве он отдал им первые роли, и объясняется это тем, что по женщине сильнее изнемогало его воображение, нежели плоть. С мальчишеских лет он носил мечту о прекрасных женщинах, но какое-то чувство брезгливости зачастую не давало ему распознать свой идеал за плотской оболочкой. На вопрос Сесила Честертона, является ли он пуританином в жизни, Шоу как-то признался, что половой акт представляется ему занятием чудовищным и низким и он не в силах понять, как могут уважающие себя мужчина и женщина лицезреть друг друга, проведя вместе ночь.

Читая «Назад, к Мафусаилу», Сент-Джон Эрвин усомнился, чтобы Ева внимала с гримасой отвращения тайне размножения, которую ей нашептывал змей. Шоу возражал: эдемская легенда перевирает образ бога — ведь он умышленно сделал органы воспроизведения «погаными», а значит, и любовь — постыдное дело. Шоу сомневался в том, что дети должны знать своих родителей, а те — друг друга. Самое лучшее, думал Шоу, если группа здоровых мужчин и женщин сойдется в темноте, разобьется на пары, а потом все расстанутся, так и не узнав друг друга в лицо. Существующее положение, указывал он, зиждется на эксплуатации двух строго различающихся классов женщин: многомужних с дурной репутацией и единобрачных с незапятнанным именем. Мужчины сперва удовлетворяют свое «многобрачное» естество с многомужними, уверенные наперед в помощи полиции, если эти женщины станут предъявлять чрезмерные требования. Кончают они браком с единобрачной и живут припеваючи.

Близкие отношения, возникшие на сексуальной почве, — такой любви Шоу не знал. «Любовь, как ее обычно понимают, терпима лишь как шутка, разыгранная двумя незнакомыми людьми, случайно встретившимися в гостинице или на лесной дороге, но и в этом случае один из двух непременно примет шутку всерьез». В любовном приключении Шоу ценил красивое обрамление. Гостиница и лесная дорога были тогда обязательными атрибутами писателя-романтика, да и в юности самого Шоу было несколько случаев, на которые он вполне мог опереться в своем мнении о женщинах, не слишком утруждая дар фантазии.