Между тем по Шоу уже сохла жена некоего выдающегося фабианца. Губерт Блэнд состоял в кружке Дэвидсона с самого его основания; он возглавил отколовшуюся группу, которая и образовала фабианское общество. Вместе с женой — поэтессой Эдит Несбит, прославившейся сказками, — Блэнд крепко держал в руках новорожденное Общество, когда в него проникла и завоевала его изнутри «большая четверка»: Шоу, Уэбб, Оливье и Уоллес. У Блэнда хватило ума примириться с обстановкой, благо и ему нашлось место в руководстве — он стал казначеем. Но сработаться они не могли, Те четверо были либералы, лондонцы и позитивисты. Воинственный Блэнд был консерватором, а по рождению и духу своему человеком из предместья. Метафизик в духе Кольриджа, он окончил свои дни в лоне римско-католической церкви. В фабианском комитете Блэнд сколотил «партию одного человека» и обнаружил достаточно сильную индивидуальность, чтобы уберечь все Общество от односторонности уэббовского курса. Никак он не мог ужиться с Уэббом. Скандалы бы не переводились, не будь всегда поблизости миротворца Шоу. Этот понимал Блэнда, завел привычку боксировать с ним время от времени, подыскал ему работу в газете. Со временем Блэнд выдвинулся на поприще журналистики.

«Наберись мы у добрых людей уму-разуму, — писал Шоу Блэнду, — одна бы дорожка была у нас обоих — в процветающие бизнесмены. Мне следовало бы подумать о бедняжке-матери, которая в ее годы вынуждена ютиться на верхнем этаже и ради хлеба насущного обучать школьниц пению, вам — радеть об умнице-жене и милом потомстве. Было время, когда я не имел ровным счетом ничего, кроме отвергнутых рукописей, и в глаза и заглазно получал бесконечные упреки: лодырь, бессердечный эгоист, негодяй. По молодости лет я пасовал и шел справляться об очередной вакансии. В душе я отказывался от нее сразу же, но зачем-то еще старался найти для отказа внешние причины. Не сомневаюсь, что и с Вами бывало так же — или почти так же. Но сейчас угрызения оставили меня совершенно. Чужим умом не живут — почему это я «должен был» сделаться биржевым маклером? Пока я пишу рассказы, обозрения, статьи, а когда-нибудь буду писать что захочу, не размениваясь на мелочи, — вот это и есть мое живое дело. И потом, какое доброе, самостоятельное и веселое существо моя мать, эта жертва сыновнего эгоизма! Не вышло из нее жалкой старухи, по рукам и ногам связавшей своего жалкого сына, который целиком покорился долгу почитания родителей.

Теперь вообразите миссис Блэнд женой отвратительного столичного сноба: у него громадная вилла, экипаж, несколько тысяч фунтов годового дохода. И знаете? Ваш долг был окружить ее всем этим, решись Вы жить чужой моралью. Вы и я, мы оба слушались только своего сердца и вознаграждены тем, что не сбились со своего шага и располагаем собою свободно и радостно. Сознание этого не пришло ко мне сразу: оно открывалось постепенно — я не скачками движусь. Со мною так: я не всегда спохватываюсь, что во мне что-то переменилось, и знай гну свою линию, а уж она сама выталкивает меня повыше».

Бывали минуты, когда миссис Блэнд охотно променяла бы своего самостоятельного мужа на «виллу, экипаж и несколько тысяч фунтов годового дохода», ибо незаурядная мужская сила супруга не только измучила ее вконец, но и потребовала услуг двух вспомогательных жен, с которыми миссис Блэнд приходилось расхлебывать всякие материнские незадачи. Едва ли он был вправе ожидать от нее супружеской верности, и она не испытала никаких угрызений совести, влюбившись в Шоу — простого, по ее словам, но и «самого обворожительного мужчину». Какая у него красивая фигура, какой густой голос! И этот ирландский акцент! Стихи миссис Блэнд переполняли теперь живые чувства. Она хорошо знала все его недостатки: и довериться ему нельзя — разнесет повсюду и так пересудит, что не обрадуешься; и женщинам льстит напропалую. Стараясь принизить его, мужчины с напускным пренебрежением отзываются: «Подумаешь, это ведь Шоу!..» — а ведь заведуют ему, очень завидуют!

Чтобы укротить чувства, миссис Блэнд даже слишком зачернила его неприятные черты, но спасение не пришло: любовь нашла выход в стихах. В одном из своих стихотворений миссис Блэнд распространилась о его «губительном белом лице». Шоу переменил «белое» на «темное», и вообще он так ловко играл с огнем, что уберег-таки миссис Блэнд от греха.

«Что человек ищет товарищеских отношений с женами своих друзей, это в порядке вещей, — говорил Шоу, — и если он умный человек, он забудет и думать об интрижке». Относительно Шоу Блэнд не впал в заблуждение, как Спарлинг. Блэнд раскусил Шоу до конца и высоко оценил его безупречную дружбу. После 1911 года, когда «старая шайка» фабианцев удалилась на покой, Блэнд и Шоу уже не встречались; без Шоу проходили вечера в Уэлл Холле и в дни, когда Блэнд заделался модным фельетонистом. Но когда на смертном одре его замучила мысль, что любимому сыну не хватит средств завершить образование в Кембридже, последние слова, которые дочь услышала от него, были: «Станет плохо с деньгами — проси у Шоу».

Отношения Шоу с миссис Блэнд вылились в долгую дружбу, и не однажды подмечала она у своих приятельниц столь знакомые ей симптомы. «Мисс X. якобы терпеть его не может, — писала она. — Только я сама обожглась и вижу: она в него по уши влюблена». Такое мнение о представительницах родственного пола было не у одной миссис Блэнд. Беатриса Уэбб была твердо убеждена, что, кроме нее, никакая женщина не устоит против шовианского обаяния; она считала, что сам Шоу флиртует единственно в интересах дела — нужен материал.

«Женщины многое теряют на мне… Я их надуваю по крупной. В моих карманах полным-полно разменной монеты любви, но это не обычные деньги, а фальшивые — у них волшебный курс. Я люблю женщин — скажем, по одной из тысячи; но свет клином на них не сходится. У большинства женщин на уме одно: заполучить своего мужчину и как-то скоротать свой век. А мне подайте народы и исторические эпохи, чтобы увлечься всерьез и во весь аллюр развести писанину (эта пишущая машинка, между прочим, так и называется: Джи-Би-Эс). Любовь же дает мне развлечение, восстанавливает силы». Он жаловался: влюбившись, женщины изводили его, мучили его и себя, теряли душевный покой и устраивали сцены, не умея хорошо их сыграть.

А он умел играть — и играл отлично. Миссис Уэбб следила за ним с восторгом, понимая, что, только вжившись в роль, можно вести ее с таким блеском. «Нельзя полюбить эльфа, — заявляла она, — а Шоу в любви истинный эльф, бесплотное существо».

Его физическая природа тоже была слажена иначе, чем у других людей. «Только дважды владели мной восторги плоти, — признавался он, — один раз в молодости, а потом в зрелом возрасте». До двадцати девяти лет он продержался «в незапятнанной чистоте, хотя иногда воображение затевало не вполне чистую игру». Своим целомудрием он ничуть не был обязан кодексу морали. Его уберегли, как он считал, брезгливость к улице и затрепанный костюм. Едва он приоделся по-человечески, как его пригласила на чай и буквально учинила насилие воспитанница его матушки миссис Дженни Петерсон, вдова. Он оправдывался: «Я не устоял: слишком велико было любопытство. Никогда не считая себя привлекательным мужчиной, я, понятно, удивился, но быстро взял себя в руки. С тех пор повелось, что стоило мне задержаться наедине с влюбчивой женщиной — и она уже бросается мне на шею, клянется, что обожает меня». Полагая сексуальный опыт «непременной частью воспитания», он предпочел пройти эту науку у человека сведущего — и позволил себя соблазнить. Новелла Шоу, написанная спустя два года после встречи с миссис Петерсон, проливает свет на происшедшее.

В некоторых местах новелла сбивается на автобиографию, хотя высказывается здесь герой Шоу, Дон Джиованни, и заводит он речь о дуэли: «Изредка посещая ее дом и даже не подозревая о чувствах, которые она ко мне питала, я своей тупостью лишь распалил вдовицу, и однажды вечером она нависла на мне. Удивление, восторг тщеславия и страх новичка захватили меня. Я не сумел жестоко отвергнуть ее и, честно говоря, почти месяц безмятежно упивался радостями, которыми она меня дарила. Я стремился к ней всякий раз, когда меня не соблазняло что-нибудь лучшее. Это был мой первый победный роман. Но хотя за два года я не дал своей даме ни малейшего повода упрекнуть меня в неверности, мне стала надоедать, в отличие от нее, романтическая сторона наших отношений — надуманная, нарочитая, противоестественная, наконец. Редко-редко бывало иначе — когда сила любви раскрывала красоту ее души и тела. Как назло, я сделался предметом пристального женского внимания, не успев растерять иллюзий, робости и детского любопытства перед женщинами. Сначала это меня забавляло, потом стало не до смеха. На мне разыгрывали страшную ревность. Я вел себя с предельной осторожностью — и все же рано или поздно оказывался на волосок от дуэли с каждым моим женатым другом».