Шоу читал и о косом Уилксе, который хвастал тем, что он без пяти минут первый красавчик в Европе; знал о Мирабо, неотразимого у женщин, — его прозвали тигром, запятнанным оспой. На эдаком фоне Шоу ничуть не льстили свалившиеся на него победы…

Тогдашние брачные законы были абсурдны — как и сейчас, впрочем. Осудив викторианские идеалы, чему немало поспособствовал Ибсен, и суровое благочестие неубедительной уже религии, интеллигенция вышла из-под указки привычной рутины и официальной церкви.

Шоу выступал ведущим представителем ибсенизма. Стяжая себе величие, одурачивал расхожую мораль в своих неотразимых диалогах Оскар Уайльд. За настоятельной потребностью критиковать и модернизировать условности, формы убеждения было забыто, что цивилизация строится на поведении людей, обусловленном договорными нормами, на соблюдении этих норм и этих условностей. Об этом Шоу заговорит позднее, но какие-то мысли завязывались у него уже в пору работы над «Квинтэссенцией ибсенизма». Он неизменно предостерегал женщину: не сжигайте оплошно свои корабли — сумейте прежде поставить себя законной женой. Недозволенные отношения — скажите, как серьезно! Шоу единственно возмущало, что люди играют в прятки. Вот если женщина независима в материальном отношении, тогда разговор особый. Молодых же бунтарей Шоу наставлял в том, что пренебрежение условностями достаточно усложняет жизнь, и провозглашать свободную любовь — это уже слишком. Поговорку: «Не бросай обноски — дождись обновки» он переосмыслил по-своему: «Не расстраивай старую сделку, пока не наладишь новую».

Его окружали мужчины, переженившиеся на сестрах своих скрученных болезнями жен; мыкались вокруг жены и мужья преступниц и сумасшедших — эти могли освободиться, лишь разорвав свои цепи. Ему ли утешаться мыслью, что правило его осуществимо? И все же он не уставал твердить свое.

Попутно отметим вот что: хотя Шоу убедил Флоренс Фарр развестись с давно ее оставившим мужем, дабы тот не нагрянул однажды со своими супружескими правами, и хотя Дженни Петерсон была вдовой, казалось, им и в голову не приходило выйти замуж за Шоу, что было бы вполне естественно с их стороны. Не думал об этом и Шоу. Выдерживая присутствие духа, он не жил вместе ни с одной из них. У него был очень свободный взгляд на вопросы пола, но дать женщине скомпрометировать себя, не сделав ее своей законной женой, — такое было не в правилах Шоу.

Из множества женщин, писавших Джи-Би-Эс любовные письма, скажем об одной, чтобы предупредить будущие недоразумения: не ровен час еще опубликуют ее дневник или его переписку. Звали ее Эрика Коттерилл. Знаки своего внимания она стала интенсивно подавать со времен шовианских сезонов в Придворном театре.

«Эрика начала атаку страстной мольбой о встрече, — рассказывал он. — Я предупредил, что это ей ничего не даст. Но переписка затягивалась, письма делались теплее, и тогда я взял отеческий тон. Тут бы ей и оскорбиться; она же еще усилила красноречивые призывы, и наконец я встретился с нею: может, удастся ее образумить.

А случилось обратное. В довершение всего она поселилась в нашей деревеньке, чтобы быть рядом со мною, видеть меня. Я тотчас объяснил жене положение дел и подготовил ее к любым случайностям и вторжениям. Я строго велел Эрике не казать сюда глаз, но она имела глупость заявиться прямо в дом. Жена страшно возмутилась и всячески старалась показать, что девочка повела себя очень неприлично. Что было потом, Вы знаете: Шарлотта письмом отказала ей от дома. Но Эрику было трудно сбить. Она засыпала меня письмами. Иные из них могли бы внушить чужому человеку мысль о нашей близости. Припоминаю такую, например, фразу: «Ночью, когда ты со мной…» Звучит весьма определенно, а на деле значит лишь то, что Эрика жила в мире своих грез. Шарлотте вся эта история очень не нравилась; она упрекнула меня, что я потворствовал девочке. Так что держите язык за зубами, пока есть опасность поднять эту старую обиду».

Письмо Шарлотты мне показал друг Эрики. Оно составлено весьма решительно. Эрику учат, что если женщина откроет свои чувства женатому мужчине, честь обязывает их не встречаться более. В данном случае, писала Шарлотта, все еще сложнее, потому что муж ее человек незаурядный, и, допусти он близкие отношения с Эрикой, он заслонит от нее весь мир и неизбежная разлука причинит ей напрасную боль. «Я не могу поверить, что он будет выдерживать Вас на известном расстоянии, — признавалась Шарлотта. — Он дружелюбен и мягок со всеми, начиная от собак и кошек и кончая герцогами и герцогинями. И все они заблуждаются, принимая его широкую отзывчивость только на свой счет. Он и так чересчур приблизил Вас. Мне было бы очень неприятно найти Вас через некоторое время в отчаянном положении». В заключение Шарлотта запрещает отвечать на ее письмо: никаких возражений, тема исчерпана, решение ее твердо и непреклонно.

Как-то еще в молодости, обедая в вегетарианском ресторане, Шоу разговорился с невежественным френологом, обнаружившим, что Шоу «заражен сепсисом[50]». «То есть?! — воскликнул Шоу. — У меня нет шишки почитания?» — «Шишка! — взорвался френолог. — Да там у вас целая дырка!» Из этой впадины поднялась слава Шоу. Непочтительность была самой заметной чертой его писательского дара. Она же составила ему репутацию и как критику.

В 1888 году ирландский журналист и член Парламента Т.-П. О'Коннор собрал деньги и начал издавать новую лондонскую вечернюю газету. Назвал он ее «Стар». Своим курсом газета избрала гладстоновский либерализм 1860 года и гомруль для Ирландии. Если не считать гомруля, «Тэй-Пэй»[51] был удивительно далек от современности. В этом ему составлял прямой контраст помощник редактора Генри Уильям Мэссингем, который и вынудил его взять Шоу ведущим автором. Но мало того, что передовицы Шоу сбивали Т.-П. с толку (он кричал, что и через пятьсот лет их будет не срок печатать), они испортили ему отношения с лидером либералов Джоном Морли, чьим мнением О'Коннор очень дорожил. Попав меж Морли и Мэссингемом, добрейший О'Коннор все не мог решиться уволить Шоу.

Из затруднения его вывел сам Шоу, предложив: «Отдайте мне две еженедельные колонки под музыку. Тут уж политикой не пахнет». Т.-П. радостно ухватился за предложение, даровав критику полную свободу говорить о музыке, что вздумается, с одним, правда, условием: «Увольте нас, ради бога, от си-минорной Баха». Шоу обещал, но судьбе было угодно, чтобы первая же его рецензия началась словами: «Число пустующих мест на исполнении си-минорной мессы Баха…»

За две гинеи в неделю с мая 1888 года по май 1890 года Шоу беседовал о множестве предметов, в том числе и о музыке, взяв своим псевдонимом «Корно ди Басетто» — название музыкального инструмента, чье меланхолическое звучание бывает очень кстати на похоронах.

Более удачного имени нельзя и пожелать: ведь Шоу всерьез решил изничтожить тот профессиональный жаргон, в который рядилась музыкальная критика. «Серьезность, — писал он, — это потуги маленького человека на величие». Когда за дело брался Шоу, куда только девалась зеленая тоска, с которой средний читатель обычно усваивал программы, руководства и музыкальные рецензии в газетах! Шоу ставил своей задачей быть понятным людям, не знающим разницы между четвертью и восьмой.

В первый и последний раз за всю историю- английской критики человек с улицы получал удовольствие от газетной статьи, посвященной музыке. Такая у нас страна, что тяжелый слог принимают за глубину мысли, а в непочтительности видят легковесное отношение к предмету; вот и посчитали, конечно, что Шоу совсем не разумеет того, о чем взялся писать. А он знал не меньше любого специалиста, негодовавшего, что из музыки делают развлечение для непосвященных. В ужасе воздевали руки тогдашние «большие парики» от музыки — Пэрри, Стэнфорды, Маккензи и прочие, но зато в Шоу души не чаял молодой и бедствующий учитель музыки, в будущем крупнейший английский композитор Эдуард Элгар. Когда они встретятся на склоне лет, композитор будет помнить многие куски из рецензий, перезабытые даже автором.