После двух лет сотрудничества в «Стар» Шоу проработал четыре года в «Уорлд» на жалованье 5 фунтов в неделю. Здесь редакторствовал Эдмунд Йетс. Он взял Шоу музыкальным критиком по рекомендации Уильяма Арчера. Шоу не стал зевать и спас от скучной зевоты многих и многих людей.
Если не брать в расчет книжных и художественных обозрений, где Шоу только еще нащупывал свой путь, то деятельность его как критика распадается на три этапа: «Стар» — это разминка; в «Уорлд» он набирает хороший шаг и с блестящим результатом финиширует в «Субботнем обозрении» в качестве театрального критика.
У него были четыре первейших достоинства крупного газетчика-рецензента: легко читается, держится независимо, на других не похож, смело судит. Шоу никогда не вставал в позу оракула: «Критика не может дать художнику абсолютно точную и справедливую оценку; в лучшем случае она представит свой угол зрения и уже под этим углом рассмотрит произведение искусства». Свободным и честным критиком его отчасти сделала отчужденность от коллег по профессии. Когда стали поговаривать об устройстве Клуба критиков, он высказался против, разъяснив свое отношение так: «Вне всякого сомнения, критик не должен состоять ни в каком клубе. Он никого не должен знать: все люди ему враги, и он враждует со всеми… Люди тычут мне в глаза выуженными из моих писаний личными пристрастиями, словно поймали меня с поличным. Не понимают, что критика без личного отношения не стоит того, чтобы ее читали. Простой смертный делается критиком, если близко к сердцу принимает и хорошее и дурное искусство. Художник считает мой разнос знаком личной к нему неприязни — и он прав: если люди работают не в полную силу и даже малого дела не могут сделать хорошо и ревниво, я таких ненавижу, презираю, брезгую ими. Я таких готов разорвать на части и разбросать по сцене эту говядину… И наоборот, по-настоящему большие художники располагают меня к горячему участию, которое я и выказываю в своих заметках, наплевав на все эти спесивые пугала: справедливость, беспристрастие и прочие прелести. Когда во мне торжествует критик, вряд ли можно будет обозначить мое душевное состояние «личным пристрастием»: это страсть, страсть к художественному совершенству, к благородству и красоте звука, картины, действия. Мотайте это себе на ус, молодые артисты, и не слушайтесь идиотов, которые твердят, что критика требует свободы от личных симпатий. Я настаиваю: тот настоящий критик, кому поводом к личной вражде станет ваша плохая игра, а выступите хорошо — он вам все простит. Искусству и людям от таких критиков одна польза, но в своей компании, в клубе они съедят друг друга. Они могут пристать лишь к чужим клубам, ко только если возьмут на себя труд немного подобреть, — не изменяя искусству».
За все шесть лет работы музыкальным критиком Шоу ни разу не подладился к мнению авторитетов. Он выступил в защиту Вагнера, которого критики и профессора ославили сумасшедшим. Высмеял глупые традиции оперной сцены — и больше уже никогда не пользовался гостеприимством дирекции «Ковеит-Гардена».
Претенциозность музыковедов он разоблачил в своем «разборе» монолога Гамлета, сделанном расхожим наукообразным языком. Это «разбор» одной-единствен-ной фразы: «Быть или не быть: вот в чем вопрос».
«Шекспир обходится без обычного вступления и с самого начала объявляет свою тему в форме неопределенного наклонения; эго же наклонение вводится вновь после краткого связующего куска, в котором при всей его сжатости мы обнаруживаем альтернативный и отрицательный смысл, во многом определяющий значение повтора. Далее следует двоеточие. Выделенное утвердительное предложение решительно переносит акцент на относительное местоимение и подводит нас к первой точке».
Попробуй литературный критик добывать себе пропитание таким путем, быстро переговорят с ним двое врачей и запрут немедля в Бедлам. А музыкальному критику — можно, еще уважать станут больше. Где же справедливость? — негодовал Шоу.
Неизменной мишенью служили ему музыкальные увеселения венценосных гостей Лондона. Программу, представленную в «Ковент-Гардене» в честь персидского шаха, он назвал «нелепейшей стряпней: другой такой не разыскать даже в анналах парадных концертов. Несомненно, здесь потрудился комитет, примиривший самые разноречивые мнения. Мнение первое: у шаха очень заурядный, отчасти далее вульгарный европейский музыкальный вкус — пусть, значит, послушает увертюру к «Вильгельму Теллю». Мнение второе: шах — идиот, а посему побалуем его сценой безумия из «Лючии». Мнение третье: шах — человек основательной художественной культуры, серьезной, строгой, немецкой. Пусть же прогремит великая бетховенская увертюра «Леонора». Мнение четвертое: что мы косимся с этим шахом? Надо же и себя показать! Давайте запустим четвертый акт «Фауста» — здесь «Ковент-Гарден» свое возьмет. Мнение пятое: шах — дикарь и сластолюбец, так попотчуем его пляской на Брокене из «Мефистофеля» Бойто. И непристойностью пугнем и невинность соблюдем».
Тогда еще было в обычае подносить венки и корзины цветов любимым певцам по окончании их арии. Австралийской примадонне мадам Мельба, писал Шоу, «через рампу пихали цветы в огромных корзинах, которые английские леди и джентльмены волокут с собой в театр и всучивают певцам в минуту безудержного восторга».
Он не преминул отметить, что виновники этих почестей неизменно поражаются подношениям, а лучше бы они на минуту «взяли в толк, как это можно согласовать: восторженный переполох чувств и венок в рост доброму колесу. Безумие, да и только».
Дирижерам, певцам, всем деятелям оперного театра, антрепренерам, режиссерам, братьям-критикам — никому Джи-Би-Эс не давал спуску. Он признавал за собой «ту способность видеть вещи в истинном свете, которую люди, ее не имеющие, зовут цинизмом».
Он и читателям объявил напрямик их недостаток: «Джон Булль только потому такой скучный малый, что не умеет шевелить мозгами играючи — любит попотеть за этим делом». Ум англичанина так неповоротлив, говорил он, что раскачать его стоит напряженных и до отчаяния серьезных усилий. Чувство прекрасного у среднего лондонца заглушено настолько, насколько это возможно в живом человеке.
Шоу критиковал программы Филармонического общества, рекомендуя «обязательное устранение дирижеров в возрасте 95 лет, желательно с помощью «камеры смерти»[52]. Ведущих профессоров музыки — Фредерика Коуэна, Александра Маккензи, Хьюберта Пэрри и Вилльеза Стэнфорда — он так расписал, что делается ясно, почему их всех возвели в дворянство. «Я убежден, — говорил Джи-Би-Эс, — что литературное произведение много сложнее музыкального, но мне всегда хватало своего ума разобраться в нем без профессоров». Вот как он обошелся с ораторией Стэнфорда «Рай»: «Да и кто я, собственно, чтобы верить мне, а не знаменитым музыкантам? Сомневаетесь, что «Рай» — шедевр? Спросите тогда д-ра Пэрри и д-ра Маккензи — они превознесут ораторию до небес. А против д-ра Маккензи не поспоришь: ведь это он сочинил «Veni, Creator»[53], высшее достижение музыки, по авторитетному свидетельству профессора Стэнфорда и д-ра Пэрри. Не знаете д-ра Пэрри? Ну как же — автор «Блаженных двух Сирен». О достоинствах этой вещи прекрасно судят д-р Маккензи и профессор Стэнфорд».
Между прочим, после совета Шоу сжечь партитуры двух своих ораторий Пэрри новых не сочинял.
Не жаловал Шоу и тяжеловесные творения мировых знаменитостей: «Реквием» Дворжака так основательно умаял Бирмингем, что был единогласно сочтен произведением исключительно глубоким и выразительным, о чем имею честь сообщить, давясь от смеха. Не буду более касаться этого предмета: пусть рухнет сам от чудовищной своей тяжести. И потом, мне не хочется подводить капельдинера, который в четверг утром помог мне найти мое место, отрекомендовав меня своему коллеге как «благодарного слушателя».
Об «Искуплении» Гуно он писал: «Что тут долго говорить? Пьеса совсем не скучна, если вы проявите осторожность и, сильно запоздав к началу, уйдете задолго до конца». «Реквием» Брамса он нашел до безобразия унылым; после него самые нудные похороны покажутся балетом: «Есть жертвы, которых нельзя требовать от человека дважды, «Реквием» Брамса — в их числе». В будущем подобрев к Брамсу, он, однако, не пошел дальше заявления, что, разобравшись в «Реквиеме» как следует, находит его весьма забавной вещицей.