Подобно всем великим эссеистам, Шоу выдавал себя с головой в своих критических статьях. Особое обаяние им придают его прихотливые вкусы; за своеобразием статей четко выступает незашифрованный автопортрет.

Шоу умел быстро взять нужный тон: «Сравнение мое хромает — ну, да не беда, сойдет и оно — нам бы только поскорее найти общий язык». С каждой страницы так, кажется, и несется его проказливый смех. Откройте наудачу любой том, и вы тотчас нападете на фразу, которую иначе, как шовианской, не назовешь:

«Я не признаю никаких иллюзий — кроме приятных. Хотя я еще не старик, ко уже приобщился к вечной мудрости».

«Не спорю: может, я не знаю того и вполовину, что вы заключаете из моих статей. Но в царстве глухих и одноухий — король».

«Как-нибудь соберусь и напишу приложение к «Советам молодым музыкантам» Шумана. Назову «Советы старым музыкантам» и в первом же пункте обозначу: не спешите возражать Джи-Би-Эс — он никогда не возьмется писать о музыке, не разузнав прежде о сем предмете раз в шесть больше вас».

«Я не пью, не курю, и, когда обстоятельства вынуждают меня к безделью, впору хоть в жулики определяться со скуки».

«У меня такой несчастный характер, что, окажись я даже в раю, сейчас стану искать себе дела, чтобы потом заслужить свою радость. Скажем — один небесный вечерний час ценой двухнедельного тяжкого труда. Самая это жуткая вещь — счастье (страшнее его разве лишь несчастье); на этом в конечном счете и срываются авторы ораторий — от Гуно и Мендельсона до Генделя».

«Без малого двадцать лет я держу себя в жесткой узде и благодаря постепенному затуханию природных способностей стал наконец настолько серой личностью, что соотечественники почтили меня званием серьезного человека. Но в иных сферах, наверно, еще смотрят на меня с подозрением».

«Никто не сравнится со мной в умении по любому поводу расхваливать себя и свой товар. Но я никогда не докучал публике, ища похвалы… По мне худая слава — все же слава».

«Как правило, я не отваживаюсь заиметь мнение о художнике, покуда не удостоверюсь лично, что мое мнение верно».

«Вытерпев долгую нервотрепку фортепианного вечера, я знаю один способ остыть и успокоиться: пойти к опытному зубному врачу».

«И всего-то надо перестрелять какую-нибудь дюжину лиц, чтобы оставить Лондон без единого хорошего оркестранта».

«В литературе так: новичок стремится любой ценой овладеть литературным языком, а кто поопытнее — освободиться от этих пут».

О корнетисте, игравшем возле пивной: «Человек играл прочувствованно, с большим вкусом, но, к удивлению моему, повел себя полным невеждой в своей профессиональной этике. Когда он подошел с протянутой шляпой, я ему растолковал, что я — пресса. А он стоит: все ждет — может, я заплачу за развлечение».

«Соскучившись по головной боли, я как-то вечером вспомнил, что давно не был в концерте».

«Даже соловья мы терпим за те поэтические басни, которые не в его головенке складываются».

О редакторе «Стар»: «В конце концов наши отношения испортились до такой степени, что оставалось одно: договориться, что мы чрезвычайно уважаем друг друга».

Эпидемия гриппа, разразившаяся в июне 1891 года, предоставила Шоу еще один случай поговорить о предмете более интересном, чем концерты: «Со времени моей последней статьи самым важным событием в музыкальной жизни, я думаю, был грипп: он добрался и до меня. Правда, мои друзья считают без всяких на то оснований, что я сам на него нарвался. К счастью, я уже несколько недель близко наблюдал, как болезнь косила направо и налево критиков и певцов. Действуя прямо наперекор их курсу лечения, я и с болезнью справился и с делами управился. Врачебные советы, хинин с нашатырем — я забыл о них думать; в самый жар дышал утренней прохладой, подолгу выстаивая неодетым у распахнутого окна. Потом лез в холодную ванну. Я возбуждал себя, перемежая нестерпимую духоту заполненного до отказа Сен-Джеймс Холла ночной колючей прохладой Риджент-стрит. Лечь в постель боялся как огня; когда на улице меня обуревало желание немного полежать, вытянуть ноги, я приваливался к фонарям и виснул на оградах — такое случилось раз-другой, когда лихорадка взялась за меня особенно люто. Я не ограничивал себя в пище (трупы убитых животных я не употребляю), изгнал алкоголь в любом виде. Следствием был целый ряд ожесточенных схваток с врагом, обрушившим на меня бред, слабость, жар и повсеместную боль, в том числе самую коварную — в глазных яблоках, а под конец я получил еще неприличный, омерзительный насморк. Сорок восемь часов он донимал меня неослабно и яростно, потом сник и отстал. Возьмись я ублажать лукавого всякими зельями, кормить аптекарскими булыжниками, туманить ему мозги, бросать ему в мошну докторские гонорары, — очень может быть, что «Уорлд» недели три просидел бы без музыки. Я жил своим умом и за пять дней непрекращающихся борений с болезнью сделал куда больше, чем за предшествовавшую пятидневку. Певцам — урок, как справляться с напастью. Всегда имеет смысл бросить вызов убогому пережитку колдовства, зовущему себя медициной. Выйти победителем, выжить — вопрос чести».

После смерти Эдмунда Йетса в мае 1894 года Шоу оставил работу музыкального критика в «Уорлд». Преемник Йетса уговорил Шоу поработать до конца музыкального сезона, а потом на его место заступил Роберт Хиченс, музыкант по образованию. Профессора и антрепренеры наконец-то вздохнули свободно.

«Быть несчастным — это когда от безделья раздумываешь, счастлив ты или несчастлив, — писал Шоу. — Излечиться можно только делом, ибо дело рождает озабоченность, а озабоченный человек — ни счастливый, ни несчастный: он живой, активный человек. Это приятней всякого счастья — пока не войдет в привычку, конечно. Для счастья нужно устать. Музыка после обеда радует душу, а перед завтраком ока пытка, ока явно не на своем месте. Праздник не будет в радость, если люди праздны; но если они задавлены работой — как же нужно им иногда отвлечься! Вечный праздник — очень подходящее определение для адской тоски». О праздниках высказывался однажды и Шекспир:

И все же Шекспир не сошелся бы с Шоу в определении праздника, ибо для Шоу праздник состоял просто в перемене работы. Измочалившись в борьбе за общее благо, он садился писать пьесу. Устраивал ли он себе праздники, работая критиком? Да, так или иначе занимал нерасходованную энергию — собирал информацию, упражнял свои аналитические способности. Можно вполне сказать, что его писания были праздником и для него и для его читателей. Один из его друзей сказал, что никогда бы не взял Шоу компаньоном в долгое путешествие. Когда это передали Шоу, он признался, что действительно всю дорогу «старался бы остроумничать, а от этого очень скоро делается тошно». Но остроумные речи — это полбеды: он вконец вас уморит своим неутолимым любопытством.

Когда он отдыхал? Очень беспокойные голова и ноги были даны этому человеку. Лишь однажды одному-единственному спутнику Шоу удалюсь «забвением окутать его чувства»[55]. Шоу как-то выехал на день развеяться и в Челси забрел на мореходную выставку. Здесь он повстречал Оскара Уайльда, и несколько восхитительных часов они провели вместе. Оки осмотрели модель «Победы» Нельсона и макет каюты «Р.&О.»[56], который вызвал морскую болезнь просто по ассоциации: «Что меня туда занесло и что потерял там Уайльд — я не знаю. В общем мы там очутились, и нас безумно веселил вопрос, какого дьявола нам нужно в этом камбузе. В первый и последний раз я убедился в замечательном даре Уайльда-рассказчика.