Желание сохранить семейное благополучие дочери не было единственным мотивом Марии-Терезии. Повторим еще раз — императрица подчинялась интересам своего дома. Она любой ценой хотела избежать вовлечения принцессы Савойской в «шайку» мадам Дюбарри, что способствовало бы вытеснению ее дочери. Особенно, если бы ей удалось забеременеть раньше МарииАнтуанетты. «Старайтесь во всем снискать одобрение короля, — пишет она в том же письме. — Я также хочу, чтобы Вы как можно чаще приглашали его к себе, это очень важно. Раньше каждый день он приходил к Вашей свекрови в ее апартаменты, и сейчас, к моему большому удивлению, мне приходится узнавать, что со дня церемонии он ни разу не посетил Вас… Итак, в будущем старайтесь обращать внимание именно на это…»

Помня совет матери, жаждущая утвердиться как первая принцесса при дворе Мария-Антуанетта, несмотря на некоторые колебания, отправилась в Фонтенбло, чтобы встретить будущую принцессу, которую ожидали 12 мая. Все ее мысли были поглощены этим событием. С момента отъезда из Версаля все замечали, что она была необыкновенно внимательна и любезна с королем, которому это очень нравилось. Па следующий день, когда будущая принцесса Прованская вышла из кареты, Мария-Антуанетта с облегчением вздохнула. Как она и ожидала, Мария-Жозефина была некрасивой, неловкой и страх как всего стеснялась. Дофина постаралась выглядеть очаровательной вдвойне. Она встретила приехавшую «так любезно и дружелюбно, насколько это вообще возможно». Совершенно естественно, она отнеслась очень внимательно к новобрачным, «выказывая те маленькие хитрости и приемы ласковой лести, которые произвели хорошее впечатление на короля». Людовик XV был счастлив. На другое утро он пришел в гардеробную дофины, войдя через дверь, которой не пользовались до этого момента. Он провел два часа в апартаментах своей внучки, выпил с ней чашечку кофе и казался как никогда веселым и довольным. Все следующие дни дофина блистала при дворе в ущерб бедной Марии-Жозефины, к большому сожалению графа Прованского, который лишь притворялся, проявляя самый живой интерес к своей жене.

Граф был того же возраста, что и Мария-Антуанетта, и представлял собой человека корпулентного. Среднего роста, нижняя часть немного тяжеловесна из-за слишком полных бедер, он ходил, подавшись плечами вперед, переваливаясь с боку на бок. Если бы не черные и необычайно живые глаза, красивый и чувственный рот, розовое и круглое лицо, его можно было бы назвать скорее неприятным молодым человеком. Чрезмерная напыщенность была вызвана тем, что он хотел показать свое превосходство перед старшим братом, дофином. Ему доставляло удовольствие выставлять напоказ презрение к скромному дофину, который тем не менее обращался с ним довольно грубо. На следующий день после свадьбы он победоносно заявил своему деду, что он был «трижды счастлив». Это, по крайней мере, то, что написал в своей хронике Башомон, но имелось в виду нечто другое. Если Людовик-Станислав и умел использовать риторические гиперболы, то лишь па литературном поприще, а не в алькове жены. Он не подтвердил фактически своего брака, и письма, которые Мария-Жозефина тайно писала своей семье, доказывают, что никакой близости между супругами не было.

Не испытывая большой привязанности к графу и графине Прованским, дофин и дофина видели их тем не менее каждый день. Как обычно, братья обменивались колкостями, а жены осторожно следили друг за другом. Уверенная в своей силе над Марией-Жозефиной, дофина писала матери, что «все четверо они очень дружны. Моя сестра очень нежна, любезна и весела; она любит меня и доверяет мне», — добавляла она с явным удовлетворением. Она решительно утверждала, что Мария-Жозефина «не настроена ни в пользу мадам Дюбарри, ни в пользу Вогийона, как она раньше боялась».

Тогда как дофин и дофина думали лишь об охоте, прогулках и спектаклях, которые заполняли всю их вольготную жизнь, Мария-Терезия продолжала отправлять приказы Мерси, для того чтобы управлять молодой женщиной по своему усмотрению. Судьба альянса волновала ее теперь как никогда. Действительно, поводов для опасения было достаточно. 6 июня 1771 года Людовик XV, наконец, назначил нового министра иностранных дел, им стал герцог д'Эгильон. Назначение бывшего правителя Бретани, злейшего врага предыдущего министра и ярого противника высших судов, означало победу партии святош, партии, как это ни парадоксально, мадам Дюбарри. Больше ничего не требовалось, чтобы дофина отныне обращалась с новым государственным секретарем надменно, холодно, презрение же к фаворитке только удвоилось. Такое отношение не могло ускользнуть от короля и тем более от всевидящего ока Марии-Терезии.

Совершенно вдруг Мария-Антуанетта решила противостоять тому, что желает Вена. На этот раз упреки последовали не от императрицы, а от короля, через посредника — д'Эгильона. Последний, который обычно не торопился обсуждать политические вопросы с Мерси, сразу же пришел за объяснениями по поводу поведения принцессы. Людовик XV не только позволил, но и вдохновил своего министра побеседовать с послом. После обычных комплиментов он незаметно перешел па разговор о том ледяном тоне, который позволила себе дофина во время его представления как нового министра, он, не колеблясь, сказал, что не знает, как можно совместить характер принцессы с «таким поведением, причиной которого стало его признание королем Франции». «Его Величество, говорил он, — с большим неудовольствием наблюдал в поведении мадам дофины ярко выраженное презрение к людям, которые составляют цвет общества. Пусть мадам дофина не отказывается общаться с теми, кто составляет двор». Недовольство Людовика XV, высказанное через герцога д'Эгильона, имело гораздо больший вес, чем наставления мадам де Ноай, Используя все свое дипломатическое мастерство, на которое он только был способен, Мерси попытался объяснить причины столь необычного поведения Марии-Антуанетты, делая упор на то, «что было бы несправедливо требовать от пятнадцатилетней принцессы серьезных и обдуманных поступков, которые еще не свойственны этому юному возрасту». Посол не забыл также упомянуть о дурном влиянии ее тетушек и что в первую очередь надо заняться не принцессой, а ее окружением.

Вскоре узнав обо всем, Мария-Терезия ответила, что «она никогда бы не смогла одобрить свою дочь в ее вызывающем отношении к столь влиятельным лицам и упрекает ее в этом». Тем не менее она советует ей «не обращать внимания на неприятные черты характера людей, которых выделяет король». Взволнованный больше, чем сама императрица, канцлер Кауниц хотел, чтобы дофина извинилась перед королем за содеянное, как она сделала это в начале года. Он даже дошел до того, что продиктовал ей те слова прощения, которые она должна использовать в подобных обстоятельствах. Мария-Антуанетта хотела избежать разговора тет-а-тет с королем, притворяясь очень занятой, чтобы тратить драгоценное время на разговоры с Мерси. Она ограничилась тем, что стала более любезной с мадам Дюбарри и на редкость милой с герцогом д'Эгильоном и даже предложила герцогине место в своей карете для прогулки по королевским угодьям. Когда министр пришел представить ей принца Людовика Руанского, епископа, соправителя Страсбурга, он как раз собирался отъезжать в Вену, куда был назначен в качестве нового посла, она сказала ему несколько любезных слов. Тут уж дофина откровенно кривила душой, потому что не могла не знать, что назначение старого распутника вовсе не обрадовало ее мать. Мария-Терезия даже хотела не принимать его, однако предусмотрительность остановила ее, поскольку этот поступок мог навредить ее дочери.

Мария-Антуанетта завоевывала свою независимость. Проходили недели. Ничего не менялось. Мерси, со своей стороны, посещал фаворитку, притворяясь, что разговаривает с ней без всякой задней мысли, и беспрестанно обвинял тетушек в том, что они подстрекают дофину к непослушанию, тогда как сама дофина продолжала упрямиться воле матери и короля.

Однако ей пришлось уступить материнской воле. Мария-Антуанетта выбрала для этого новый год. 1 января 1772 года, когда фаворитка в сопровождении герцогини д'Эгильон и супруги маршала Мирепуа прибыла к дофине на праздник, Мария-Антуанетта повернулась к ней и сказала: «В Версале сегодня столько народу». Мадам Дюбарри торжествовала, король был удовлетворен, а Мерси с облегчением вздохнул. Впервые Мария-Антуанетта испытала страшное чувство поражения. «Один раз я обратилась к ней, но теперь точно знаю это все, впредь она не услышит от меня ни слова», — сказала она Мерси в присутствии своего мужа. Полностью поддерживаемый дофином, Мерси настаивал еще на одном — «необходимости осторожного поведения, дабы не шокировать короля своим невероятным упрямством […] и, в частности, не ввязываться в дворцовые интриги». Посол знал, насколько хрупкой может быть победа. «Я надеюсь извлечь выгоду из этой женщины, — писал Мерси Кауницу, говоря о фаворитке. — Лишь бы только дофина не помешала». Он располагал лишь одним настоящим средством давления на принцессу: убеждение ее в том, что альянс между двумя государствами находится под угрозой. И как свидетельство тому письмо Марии-Антуанетты матери, датированное 21 января. Послу пришлось прибегнуть к крайнему средству, чтобы заставить дофину поговорить с фавориткой. «Поверьте, что я пожертвую всеми моими предубеждениями и недостатками, только не предлагайте мне ничего бесчестного, — сказала она ему. — Если испортятся отношения между двумя странами, это будет самое большое несчастье в моей жизни; пусть я всегда останусь верна своему сердцу, но долг выполню до конца. Я содрогаюсь от мысли, что это может произойти, и надеюсь, что этого все же не будет, и уж, по крайней мере, не я буду причиной этой ссоры».