Очень тепло встреченная королем после этой памятной сцены, Мария-Антуанетта думала, что отдала дань и ему, и суровой матери. Еще несколько дней во всем Версале ей пели дифирамбы. И только назойливые тетушки ругали племянницу. Но теперь это не имело значения, поскольку дофину, наконец-то, оставили в покое. Она могла продолжать жить дальше, не упрекая себя, при дворе, к которому она так привыкла, лишь бы ее не ругали за определенные симпатии или антипатии и не заставляли демонстрировать те чувства, которых она не испытывает. Легкомысленная и небрежная, противница всяких условностей, Мария-Антуанетта утвердила себя как своенравная молодая женщина, неспособная лгать и притворяться. Ее живое, все еще детское лицо выражало все мысли, тогда как она даже не подозревала об этом. Любой мог почувствовать ее взгляд и внутренне содрогнуться, если только она смотрела не так, как подобает.

Если императрица понимала, с какими трудностями пришлось столкнуться ее дочери, то Кауниц отказывался их признавать. Эрцгерцогиня была лишь пешкой в дипломатической игре, и не более того. Она должна уметь легко подчиняться всем правилам этой игры. Из-за неуместных выходок дофины Кауниц затаил на нее злобу. «Скупой платит дважды», — писал ему Мерси 5 января, имея в виду принцессу. Ту же поговорку мы встречаем и в письме, датированном 10 февраля. Он явно воспринимал дофину гак, как «если бы она действовала не из убеждения, но из принципа».

В тот момент, когда австрийские войска были готовы захватить Польшу, задача дофины была простой: она должна была быть любезной и вежливой с фавориткой и королем. Если и не говорить о любезности дофины, как о плате за молчание Франции, то эта любезность, уж точно, значительно облегчила дипломатические усилия Марии-Терезии.

Используя то кнут, то пряник, Мария-Терезия вместе с Мерси продолжали уверять дофину, что судьба альянса находится в ее руках и своей грубостью она может поставить под угрозу благополучие двух великих европейских держав. Ее внешняя политика заключалась в полном послушании. Находясь под опекой посла, она старалась вести себя настолько хорошо, насколько могла. «Наша юная принцесса, наконец, поняла необходимость того, что от нее требуют», — писал он Кауницу 29 февраля.

Отношения между братьями могли иногда становиться на редкость жестокими. Граф Прованский, который был уже известен, как ценитель изящных искусств, и любил окружать себя дорогими вещами, имел несколько фарфоровых статуэток, которыми очень гордился. Дофин восхищался той, что стояла на камине в спальне графа. И вот однажды, беседуя с Марией-Антуанеттой и супругами Прованскими, он взял статуэтку в руки и начал рассматривать ее. Граф не отводил глаз от брата, как будто он был уверен в неизбежной опасности, и следил за каждым его движением, затаив дыхание. Вдруг дофин роняет статуэтку, которая разбивается на мелкие кусочки. Граф набросился на брата с грубыми оскорблениями. Спустя мгновение оба рухнули на пол и началась потасовка. Мария-Антуанетта сразу же кинулась разнимать братьев, ей все же удалось это сделать, хотя и получив несколько тычков.

Немного позже братья играли в пикет и дофин забавлялся тем, что подкалывал младшего брата дротиком. Принц продолжал развлечение, а граф вдруг, не вытерпев, кинулся на брата, чтобы выхватить дротик. Мария-Антуанетта едва успела развести их в стороны и остановить драку. Что это, ребячество или затаенная ненависть?

Однако тем не менее иногда они могли прекрасно ладить.

Дофина продолжала развлекаться, она все лучше и лучше танцевала, иногда пела и никак не могла сосредоточиться на чем-нибудь более серьезном. Она ведь была еще подростком. Все еще росла и регулярно сообщала матери свои размеры. Марию-Антуанетту нельзя было обвинить ни в чрезмерном кокетстве, ни в растратах. Старая герцогиня де Вилар, фрейлина из ее свиты, сама выбирала платья для дофины. Мария-Антуанетта практически не занималась этим, она полагалась па вкус герцогини. Однако когда молодая мадам Декоссе, сменившая герцогиню, решила проверить гардероб дофины, она обнаружила у дофины непомерные требования. И действительно, на все про все тратилось 200 000 ливров в год вместо предусмотренных 120 000. Мария-Антуанетта была в шоке. И снова вмешался Мерси. Он подсчитал все расходы, и стало ясно, что герцогиня де Вилар сквозь пальцы смотрела на огромные расхищения в ее ведомстве. Мария-Антуанетта, которая никогда ничего не проверяла, подписывала огромное количество счетов за покупки, которых никогда не существовало. Так, ее служанки имели по четыре пары туфель каждую неделю, они могли брать по три рулона лент ежедневно, лишь для того чтобы починить пеньюары принцессы, перчатки, тафту — воровали все. По совету посла, дофина и мадам Декоссе решили привести в порядок свои финансовые дела.

25 мая австрийские войска под командованием маршала де Ласси вошли в Польшу. Разрываемая на части между государственными интересами и угрызениями совести за свои макиавеллиевские поступки, лишенные всяких моральных норм, как, впрочем, и поступки Фридриха II, набожная Мария-Терезия думала, не без оснований, о тех опасностях, которые грозили ее дочери из-за этой политики. Чувствуя свою вину за предательство, императрица не осмеливалась больше писать Людовику. Она предпочла предоставить полную свободу Мерси, чтобы он от ее имени сказал что-нибудь королю в оправдание.

Если послу и удавалось так ловко защищать интересы своей императрицы, то только потому, что внутренняя обстановка благоприятствовала в этом. Полностью поглощенный внутренними реформами и финансовыми вопросами, Людовик XV, казалось, без особого огорчения воспринял известие о разделе Польши, «смотря на это сквозь пальцы», что могло лишь облегчить душу австрийской императрицы.

Чтобы убедиться самой и убедить дофину в ее содействии этому предприятию, Мария-Терезия изменила гон своих писем. Теперь они были полны любви и нежности. Мария-Антуанетта воспринимала с радостью добрые чувства. «До того времени она думала, что ее уже больше не любят и отныне она будет получать лишь строгие наставления», — писал Мерси. «Но последние письма разрушили это предубеждение, — продолжал он, — и Ваше Величество может быть уверенной, что мадам эрцгерцогиня осознала всю важность и значимость своего положения. […] Больше нет сомнений в том, что в дальнейшем мы столкнемся с какими-либо отклонениями в ее поведении».

Итак, победила великая игра чувствами. Было найдено слабое место дофины. Наконец они могли управлять ею. Было решено заставить ее жить под угрозой потерять любовь матери. Дофина стала союзником, в котором так нуждалась Австрия. Однако такого рода политика могла привести к другим последствиям.

Материнская любовь, навязанная ей, которую она воспринимала как одолжение, оставалась и могла остаться навсегда главным мотивом ее чувств. Любовь столь необычной натуры, наделенной властью, зависящей от интересов политики, могла ли она быть истинной? В то время Мария-Антуанетта любила лишь свою мать, она была способна сделать все, чтобы сохранить эту любовь. Однако отношение Марии-Терезии было чересчур холодным. Ей было недостаточно покорности, а любовь дочери не трогала ее. Мария-Антуанетта была начисто лишена того дара и той ловкости, за которые могла быть любима матерью. Дочь не соответствовала условиям ее игры.

Людовик XV проявлял особую нежность к дофине. Он был благодарен ей за доброе отношение к мадам Дюбарри и, казалось, не догадывался, как Мария-Терезия хотела воспользоваться дочерью. Он знал, что принцесса слишком мало интересуется политикой, чтобы иметь хоть какое-то влияние. «Нам с вами не следует говорить о событиях, связанных с Польшей, поскольку ваши близкие не разделяют нашего мнения», — сказал он однажды в ноябре 1772-го. Намекая на государственный переворот в королевстве Гюстава III, который поддерживал Францию, он допускал и другую возможность: «Император хочет противостоять тому, что происходит в Швеции; это приведет нас в замешательство, и я отправлю вас в Вену». Сразу же после этой шутки он по-отечески обнял ее, смеясь вместе с ней.