Король начинал проявлять беспокойство по поводу странных супружеских отношений своих внуков. За несколько месяцев до этого он написал дофину, попросив его объяснить ему причину, «по которой он не может выполнять супружеские обязанности». Принц не ответил деду. Мария-Антуанетта не выказывала своего недовольства. Она лишь шутила по поводу столь щекотливого положения. Так, когда она узнала, что ее брат Фердинанд еще в первую брачную ночь утвердил себя как супруг, она безо всякого упрека сказала дофину: «Говорят, что через год у моего брата будет ребенок». Принц, «получив ненавязчивый намек, ничего не ответил и ничего не пообещал», свидетельствовал Вермон, который слышал этот разговор из комнаты прислуги. «Я не теряю надежды, — писала дофина матери, — он любит меня и делает все, что я хочу, все будет хорошо, когда он перестанет чувствовать себя так скованно». Шло время, принц оставался достаточно «скованным». Начали подумывать о лечении, в частности о ваннах. «А после ванн, — отмечал Мерси, — должна последовать очень легкая операция, необходимая для желаемого результата». Однако врачи колебались. Только через две недели они объявили о своем решении. «Они обсудили все и объявили, что беспокойство необоснованно, что исполнение супружеского долга зависит лишь от желания молодого принца, и когда же он решится на это, никакие физические препятствия ему мешать не будут. Мне кажется, что переход герцога Вогийона в мир иной мог бы существенно изменить развитие событий», — добавил посол. Наставник дофина умер, так и не дождавшись визита своего августейшего ученика. Считал ли тот герцога виновным в недоразвитии? Воспринял ли смерть наставника как освобождение? Нам не дано этого знать. На первый взгляд безобидный факт, тем не менее он кажется довольно значительным: как раз в это время ему оборудовали ванну в личных апартаментах.

Ясность и безмятежность, наблюдавшиеся в жизни Марии-Антуанетты в начале 1772 года, исчезли уже к весне. Часто охватываемая необъяснимыми налетами грусти, она предавалась «печальным размышлениям о странном поведении дофина». Мария-Терезия, несколько удивленная тем, «что этим вопросом никто всерьез не занимается», была, наконец, удовлетворена. 28 октября Людовик XV пригласил к себе принца и его жену и потребовал форменной исповеди по поводу их интимной жизни. Принц объяснил, что он пытался исполнить свой супружеский долг, но каждый раз острое болезненное чувство останавливало его. Он не знал, что это — следствие физического недостатка или что-то еще. Два дня спустя король пожелал прояснить эту ситуацию сам и узнал, что препятствие действительно существовало и было свойственно подросткам, однако этот физический недостаток не требовал операции.

В Версале не умели хранить секретов. Через несколько часов весь двор знал, что король вмешался в интимную сферу своих внуков, о чем говорили вот уже два года. Дофин, который изменился в лучшую сторону и стал намного увереннее в себе, испытывал тем не менее жуткий стыд, представляя, как снова становится предметом сплетен и пересудов всего Версаля. «Он думает, что на следующий день после близости с женой все общество узнает об этом и будет насмешливо поглядывать на него», — писал Мерси Марии-Терезии. И без того тяжело переживая свою анормальность, дофин становился еще более неловким при одной мысли об испытании, которое ему придется выдержать. Что касается Марии-Антуанетты, та тоже не была сведущей в этих вопросах. Она ожидала от него решительных действий и готова была помочь ему, если бы он смог пробудить в себе «мужское достоинство», как однажды она сказала тетушкам. Все это позволяет предположить, что, чувствуя себя униженной своим беспомощным мужем, она не могла любезно принимать эти мучительные в своей безысходности объятия. И одна мысль о мадам Дюбарри, ее личном враге, которая знала от короля все о ее интимных проблемах, только усугубляла это унижение.

Усилия дофина оставались напрасными, Людовик XV, который думал, что причиной всему «неловкость и неопытность» Людовика-Августа и Марии-Антуанетты, проконсультировался с Лассоном, личным врачом дофины, и поручил ему просветить молодых людей в этом вопросе. После нескольких таких лекций Мария-Антуанетта написала своей матери 15 марта 1773 года, что врач был «очень доволен и обнадежил их». Месяц спустя она говорила, «что дофин хорошо сложен и любит ее, но его небрежность и лень покидают его лишь на охоте». Супруги начали жить в одной комнате, и весь двор с нетерпением ожидал новости. Практически все слуги молодых супругов были подкуплены. С особенной тщательностью каждое утро проверялась постель супругов, и о результатах сразу же сообщали. Наконец 15 мая прошел слух, что брак свершился. Вермон сразу же уведомил Мерси, что «слух исходил от короля, который спросил […] мадам дофину об этом, услышал и понял больше, чем сама дофина хотела ему сказать. Правда была такова: очередная попытка была удачнее, чем все предыдущие; но оба супруга испытывали болевые ощущения, а от этого и большое напряжение. Л ассон, который при всем присутствовал, надеется, что дофину вскоре удастся сорвать бутон». Преодолев волнение, дофина написала матери, что «ее муж продвинулся немного дальше, чем обычно».

Молодые супруги были рады сплетням, хотя это были лишь сплетни. Разговоры о подтверждении брака придавали дофину больше смелости и, может быть, помогали ему преодолеть последние препятствия. Репутация, отныне им завоеванная, разумеется, была лучшим катализатором, несмотря на то, что его попытка пока не увенчалась успехом.

И уже во время поездки в Компьен принц мог праздновать свою победу. 22 июля 1773 года на рассвете, перед тем как отправиться на охоту, дофин и дофина явились к королю. В тот момент, когда заскрипела открывающаяся дверь, король спросил, кто там, и тогда дофин, который стоял рядом сказал: «Это я и моя жена». Король, улыбаясь, спросил, по какому праву он может ее так называть. Дофин тогда ответил, что теперь у него есть все права называть ее так. Удивленный и смущенный монарх взял молодых супругов за руки и провел их в свой кабинет, и там дофин сказал ему, что их брак, наконец, свершился. Король, казалось, был охвачен невероятной радостью, он расцеловал своих внуков и весь следующий день пребывал в чудесном настроении из-за этого радостного и столь долгожданного события. Мария-Антуанетта так написала об этом матери: «Мы решили, что непременно должны сказать об этом королю, в ответ он расцеловал нас и назвал меня дорогой дочерью, он не удержался от того, чтобы раскрыть наш секрет. Узнав об этой новости, все вокруг были очень рады».

Не испытывая настоящей любви к незадачливому мужу, тем не менее она была очень дружна с ним. Она поняла, что под маской грубости пряталась очень добрая натура, и увидела в нем «человека, ценящего справедливость, правду, порядочность и поступающего именно так». Однако его апатия, неспособность быть романтичным и чувственным, разочаровывали дофину. Очень восприимчивая и тонкая, она не могла смириться с безразличием скромного юноши, которого старалась приручить. В конце концов она стала даже опасаться, что у него нервное расстройство, «поэтому он не может думать и чувствовать по-настоящему, а следовательно, добиваться успеха». Она знала, что во время охоты, которая делала его действительно счастливым, хотя и обессиленным, Людовик становился другим человеком, сильным, лишенным физических недостатков, выпуская на волю свою необузданную и дикую натуру. Она стыдливо понимала, что в этих бесконечных изнуряющих упражнениях он находил выход своим неудовлетворенным желаниям. Хотя охота всегда была излюбленным занятием Бурбонов, это было действительно королевское развлечение. Дофина всегда сопровождала мужа, ехала, правда, вдали от него, для нее это было всего лишь прогулкой верхом. Она с трудом выносила пристрастие мужа. Иногда она устраивала ему сцены и даже плакала в присутствии графа и графини Прованских. Упреки в таких случаях сыпались на него всю дорогу, вплоть до спальни, откуда спустя некоторое время они выходили окончательно успокоившимися. Дофин вежливо говорил брату, «что ссоры влюбленных не бывают долгими». Однако, несмотря ни на что, он не отказывался от своих увлечений.