Действительно, в польской литературе эпохи разделов время упадка могущественной империи изображалось многими авторами: достаточно назвать драму Зыгмунта Красинского «Иридион». Добавим к этому, что Сенкевич работал над романом в годы, когда остро ощущался кризис общественного устройства, старой культуры, когда считанные годы оставались до революционных событий, которые оказали огромное влияние на судьбы польского народа. Это наложило свой отпечаток и на восприятие новой книги Сенкевича: в ней отыскивали параллели с современностью, толковали ее (отвлекаясь от конкретного исторического материала) как прославление стойкости борцов за новые революционные идеи. Ее охотно читали члены возникавших на польских землях социалистических организаций. Рецензия на «Камо грядеши», появившаяся в краковской социалистической газете, называлась... «Революционный роман».
Сенкевича, конечно, не стоит считать виновником подобных преувеличений, и таких толкований замысел романа не предусматривал. Писатель, верный своим консервативным взглядам, задумал «истинно христианскую эпопею» и полагал, что она станет произведением более важным, чем все им до сих пор написанное. Художественный результат, однако,— что признают едва ли не все исследователи и критики, в том числе и католического направления,— несколько разошелся с замыслом.
Дело в том, что, изображая античный мир, идущее к гибели язычество, Рим «огромный, жадный и хищный, а вместе с тем распущенный и прогнивший до мозга костей», Сенкевич опирался на многочисленные источники, штудировал многочисленных латинских авторов, изучал обширные научные труды и литературные произведения, посвященные императорскому Риму, короче — имел дело с реальной действительностью, получившей отражение в памятниках литературы и искусства. Для обрисовки же первых христиан писатель посчитал в общем достаточной легенду, христианскую мифологию, католическую агиографию — без отклонений от официальной интерпретации и со сравнительно скромными дополнениями.
Здесь уместно вспомнить, что богатство и разнообразие изучаемых автором источников были, по Сенкевичу, непременным условием создания исторического романа, оправданием его существования. В статье «Об историческом романе» (1889) он писал: «Возможно ли верно и правдиво воссоздать человека минувшего времени? Я не думаю подвергать сомнению значимость непосредственных наблюдений, а утверждаю лишь, что изучение прямых и точных свидетельств, которые оставили после себя прошлые века, может таковые полностью заменить, а иногда и превзойти». Разная степень оснащенности историческими данными сказалась, несомненно, на яркости изображения в «Камо грядеши» противостоящих друг другу миров. На одной стороне были пластически выразительные образы, тщательно обрисованный бытовой фон, на другой — кроме хорошо знакомой читателю проповеди — эмоциональная окрашенность, патетика, экзальтация или же идилличность. Языческая культура выглядит богаче и привлекательнее, чем втайне набирающее сторонников новое мировосприятие. Сенкевичу кажется, что вопрос о том, почему победило христианство, в развернутом ответе не нуждается. Он требует, чтобы ему верили на слово: раз за новую веру люди отдают жизнь — значит, в ней есть смысл. Пожалуй, одна лишь причина смены религии раскрыта в романе с достаточной художественностью: невозможность жить, как жили раньше, от последнего раба до высших лиц империи, в жестоком страхе, под постоянной угрозой смерти.
Причем в некоторых местах романа страх обитателей Рима — это боязнь не только императорского гнева, но и мести со стороны порабощенных. Когда апостол Павел убеждает знатного патриция в преимуществах новой веры, в речах его слышатся отзвуки современных созданию романа настроений: «У тебя тысячи слуг, но завтра эти слуги могут выпустить из тебя кровь... А вот я провозглашаю любовь и учение, которое приказывает властителям любить подданных, господам — рабов, рабам — служить из любви...»
Изображая Рим, «владыку мира» и его «язву», Сенкевич показывает читателю общество, уже обреченное. «Жестокость, о которой даже варвары не имели представления», «преступления и безумный разврат» — это признаки агонии. Трон занимает Нерон, комедиант, убийца, поджигатель. (Его облик, в котором доминируют черты патологической извращенности: стремление любой ценой возвыситься над людьми, трусость и полная аморальность— обрисован в выразительно-гротескных топах.) Двор погряз в Наступлениях и разврате: философы и поэты обречены на смерть, наступило время выскочек и невежд. Но это время Сенкевич, с его замечательным художественным тактом, отнюдь не отождествляет с античностью и язычеством. Человеком не только упадочного времени, но и славной традиции, великой культуры, писатель делает реальное историческое лицо, Петрония, автора «Сатирикона». Он единственный в романе, кто противостоит христианству не из безнравственности (как в целом Неронов Рим), а видя несовместимость нового учения со старым наследием, не находя в нем близкого себе творческого начала: «Греция была прекрасна и сотворила мудрость мира, ми создали силу, а что, я спрашиваю, может сотворить это учение?»
Совершенство этого образа покойный Ю. Кшижановский, крупнейший в нашем веке знаток Сенкевича, усматривал «в необычайном богатстве физических и психических качеств». «С виду любитель удобств и праздности,— писал ученый о Петронии,— он обладает силой спортсмена наших времен, является образованным и талантливым писателем, соединяет редкую ясность ума с умением овладеть любой самой трудной ситуацией; прея;де же всего он духовно независим».
Краски, которыми обрисована христианская община, куда менее ярки, Образы сторонников новой веры в сумме менее выразительны. Одни просто иллюстрируют догмы учений (например, Главк, смиренно отпускающий причиненное ему страшное зло), другие в большей степени связаны с исторической реальностью, как, например, суровый фанатик Крисп, чьи обличения по духу своему близки к предсказаниям Апокалипсиса, древнейшего из евангельских текстов, близкого к изображаемому времени. Зато объемным и достоверным получился у Сенкевича (по крайней мере, до своего раскаяния и мученичества) Хилон, доносчик на христиан, фигура зловещая и одновременно жалкая, вышедшая из мрачной тьмы унижений, нищенства и порока. Это Хилон во время пожара Рима говорит с иронией римскому патрицию: «Одни впали в безумие, другие выли от отчаяния, но я видел и таких, которые выли от радости, ибо, о господин, много на свете дурных людей, которые не могут оценить благодеяний вашего мягкого правления и тех справедливых законов, на основании которых вы у всех отбираете имущество и присваиваете себе».
Есть в романе и любящая пара, которой, как и в других романах Сенкевича, должен сочувствовать и сочувствует читатель. Есть и разлука, и грозная опасность. Препятствием, которое разделяет влюбленных, является тут, однако, различие верований: Виниций — язычник, Лигия — христианка, Их путь друг к другу — это история обращения Виниция, переплетенная с интригующим повествованием о поисках, утратах, чудесном спасении.
Лигия и ее слуга Урс, необыкновенный силач, для автора были важны еще в одном отношении: Сенкевич обозначил символическую связь между романом о раннем христианстве и польской темой. Героиня — дочь вождя племени лигов, живущего где-то в районе нынешней Силезии, и имя ее звучит по-славянски: Калина. Сила Урса, трижды спасающего свою царевну, вступающего в действие, когда без силы не обойтись, когда не спасут кротость и молитвы, приводит действие к счастливому концу, которого Сенкевич в очередной раз не пожелал лишить читателя.
Роман «Камо грядеши» — вследствие почти универсальной известности его сюжетной основы — доставил Сенкевичу мировую славу. Переведенный на десятки языков, он прошел по всей планете, от Америки на западе до Японии на востоке. Вторгался роман и в другие виды искусства. Инсценировки его заполонили театральные сцены (о том, как играли «Камо грядеши» в русской провинции, упоминает, например, в одном из рассказов А. И. Куприн). Сенкевич при жизни дождался постановки двух фильмов по этой книге: во Франции и в Италии. Художник Ян Стыка выставил в Париже панораму, иллюстрировавшую роман. Была и опера на сюжет из .«Камо грядеши».