— Но почему они дали тебе эти деньги? — Генри говорил напряженно и глухо. — Чтобы получить приз, ты должна была держать в руках «Хронику».
— Я и держала.
— Так, значит, ты покупаешь их газету?
Сияние на лице Алисы угасло, и она слегка покраснела.
— Ах, Генри, — сказала она. — Нельзя ли без морали? Я люблю знать, что происходит на свете.
— И Дороти покупает для тебя эту газету?
— А что тут такого? — Ее лицо стало совсем пунцовым, однако она защищалась, призвав на помощь весь свой аристократизм. — Мне нравится, как они дают светские новости, а ведь из твоей газеты нельзя узнать решительно ничего. Кроме того, Тина Тингл очень забавна. Скажи, пожалуйста, что здесь дурного?
— Что дурного? — хотя Генри и знал, что несбывшиеся честолюбивые мечты сделали Алису любительницей всяческих светских сплетен, все же он еле сдерживался. — Эти люди стремятся уничтожить нашу газету, а ты как ни в чем не бывало поддерживаешь их. Это уж переходит все границы! А ты, — он повернулся к Дороти, — как дурочка, хвастаешься своей удачей! Неужели ты не понимаешь, что они специально подстерегали тебя, что все это было подстроено? Конечно, получился очень милый разговор. Мне страшно подумать, что ты могла им наболтать! Ничего, завтра мы узнаем это во всех подробностях. Я заставил бы тебя немедленно отослать им эти злосчастные деньги, но тогда они поднимут еще больше шума.
Он встал и, задыхаясь от гнева, направился к двери; Дороти расплакалась.
— Вот ты всегда такой злой! Всегда все испортишь!
Но на этот раз сбитая с толку и присмиревшая Алиса ее не поддержала.
— Я одного не понимаю, — сказала она, словно рассуждая сама с собой, — как… если они против тебя так настроены… то есть, я хочу сказать, зачем же тогда они дали Дороти двадцать гиней?
Генри решил, что дальнейшие разговоры бесполезны. Он и так уже сердился на себя за свою вспышку и с горечью думал, что эта грязная война, начавшаяся не по его вине, озлобляет и деморализует всех, кого коснется. Он знал, что должно последовать за этим происшествием, и на следующее утро его опасения полностью подтвердились.
На средней странице «Хроники» красовалась фотография его дочери в полный рост и подпись: «Дороти Пейдж получает наш «Большой куш». Дороти улыбалась, держа в одной руке развернутый экземпляр «Хроники», а в другой — веер фунтовых бумажек. Собравшись с духом, Генри прочел помещенную ниже заметку:
«Семнадцатилетняя Дороти Пейдж, очаровательная, живая и хорошенькая брюнетка (Почему вы не приняли участия в нашем конкурсе красоты, гадкая девочка? Как знать, быть может, вы сорвали бы и другой «Большой куш»!) вчера сумела обнаружить нашего таинственного «Человека-лотерею» и упорхнула домой, унося в клювике двадцать золотых гиней. Поздравляем, Дороти!
Мисс Пейдж — Дорри для своих близких друзей (и между прочим, дочь мистера Г. Пейджа, издателя нашего высокочтимого соперника — «Северного света») — сообщила в разговоре с нашим репортером много интересного. И она и ее мать — благодарим вас, миссис Пейдж, — постоянные и верные читатели «Хроники», которая, по их общему мнению, наконец-то принесла в Хедлстон и вообще в здешние края дыхание молодости. Дорри, представительница младшего поколения, учится в художественной школе и не отстает от других в танцах, она любит хорошие фильмы, пластинки Джеки Диббса и — еще раз приносим извинения — «Хронику». Как и многим, многим другим, ей не по вкусу тихая застойная жизнь, ей надоела та унылая патриархальщина, которая столько лет душила все новое и передовое в нашем городе. «В конце концов, — улыбнулась Дорри, — мы живем в атомном веке, а не в каменном, мы не хотим ползти по-черепашьи, как в добрые старые дни дилижансов. Я — за рок-н-рол! И считаю, что «Хроника» нам очень полезна». Хорошо сказано, Дорри! И мы особенно ценим ваши слова потому, что их произнесла дочь Генри Пейджа. Наверное, наши читатели согласятся, что это — поистине высокая хвала».
Когда Генри пришел на утреннее совещание, в комнате царило уныние. Мейтлэнд, не поднимая головы, бросил на него исподлобья быстрый взгляд. Пул, теребя усы, внимательно рассматривал потолок, а Хедли, казалось, изо всех сил старался показать, что его здесь нет совсем. Только Балмер сидел прямо, и на его лице было написано сознание собственной правоты. Пейдж почувствовал благодарность к Мейтлэнду, когда тот нарушил общее неловкое молчание:
— Очень неудачно получилось, Генри, ничего не скажешь, но слезами делу не поможешь. Они ловко обработали бедную Дороти.
— Она сама во многом виновата.
— Конечно, но не могла же она догадаться, что все это означает.
— По крайней мере они не облили нас грязью и ограничились намеком, что мы сильно устарели.
Балмер угрюмо проворчал:
— Я бы сказал, что любая ругань была бы лучше.
— Это штучки Ная, — сказал Пул. — Он у них заправляет всей лавочкой. Я на днях видел, как он играл на бильярде во «Льве». Ловкий тип.
— Придется просто посмеяться над случившимся, — заметил Мейтлэнд.
— Как же мы можем над нами смеяться, — разъярился Пул, — если игнорируем их. Подумать только, пока я парился в Северной Африке, этот франт прохлаждался в Нью-Йорке, якобы трудясь для информационной службы! Так бы и проломил ему башку!
— Чего бы лучше! — улыбнулся Мейтлэнд. — Кто еще поддерживает это предложение?
— Только не я, — кисло отозвался Балмер. — Если у них хватает ума придумывать такие штуки, нам нужно придумать что-нибудь похитрее. Кулаками тут не поможешь.
Генри почувствовал, что надо прекратить обсуждение, пока все не перессорились.
— Желание дать сдачи вполне естественно, — сказал он. — И эти нападки неминуемо причинят нам некоторый вред. Но я убежден, что наша сдержанность в конце концов принесет свои плоды. Она обеспечит нам уважение города. А ведь выдержать эти издевки, дешевые насмешки — всю ту грязь, которой они будут нас поливать, — мы можем, только если нас будут уважать простые люди.
— Простые люди! — закинув голову, Пул разразился хохотом.
— Не сбрасывайте их со счетов, — сказал Мейтлэнд спокойно. — Я верю, что в трудную минуту мы найдем у них поддержку. И я согласен с Генри — мы должны отдать все силы нашей газете и ждать.
— От души надеюсь, что вы правы, — сказал Пул, — но если продажа будет сокращаться и дальше, как бы не оказалось, что мы ждали слишком долго.
Наступило мрачное молчание, затем без дальнейших разговоров они перешли к делу.
И все же весь день Генри не мог избавиться от мучительной мысли, что его не просто перехитрили, но и поставили в смешное положение в глазах всех, кто его знал. Поэтому, выйдя из редакции в шесть часов, он повернул к Клубу северных графств. Последнее время он старался избегать знакомых — ему было бы неприятно обсуждать свои трудности, а в ободрении или сочувствии он не нуждался. Но теперь он решил, что ради газеты обязан показаться на людях, проявив тем самым полное равнодушие к недавнему происшествию.
Клуб северных графств, который в Хедлстоне чаще называли просто «Клубом», был старинным и весьма почтенным учреждением несколько либерального оттенка, признанным местом встреч наиболее уважаемых граждан города. Здание клуба, построенное из серого тесаного камня, с плоской крышей и портиком, который поддерживали две массивные кариатиды, снаружи больше всего напоминало пышную гробницу, и, по правде говоря, в годы войны, дежуря там во время воздушной тревоги, когда кругом рвались бомбы, Генри не раз думал, что оно в конце концов оправдает свой внешний вид. Внутри, однако, было светло, тепло, и в воздухе чувствовался успокоительный аромат хорошего табака. Кивнув швейцару Дункану, Генри по привычке бросил взгляд на доску объявлений, увешанную множеством бумажек, и вдруг застыл от неожиданности, заметив на одной из них имя «Гарольд Смит». Да, Герберт Рикеби рекомендовал коммерческого директора «Хроники» в члены клуба, а вторую рекомендацию дал не кто иной, как настоятель церкви св. Марка. Какой-то миг Генри стоял неподвижно, совершенно ошеломленный. То, что Смит за такое короткое время сумел проникнуть в избранный круг города, было новым и совершенно непредвиденным ударом. Однако Пейдж наконец взял себя в руки и, решив ничего не говорить по этому поводу, прошел в зал. Народу там было мало, и все-таки ему почудилось, что его появление вызвало некоторое замешательство. Между помпейскими колоннами поддельного мрамора, которые поддерживали лепной викторианский потолок, он заметил сэра Арчибальда Уэзерби и доктора Барда, стоявших у камина, и направился к ним.