— Так, так! — Уэзерби дружески хлопнул его по спине в знак приветствия. — А вот и сам гордый папаша.

Арчибальд Уэзерби, или — как он предпочитал, чтобы его называли, — сэр Арчи, был невысок, толст, краснолиц, и его маленькие налитые кровью добродушные глазки поблескивали насмешливо и цинично. Он казался простодушным весельчаком, что не мешало ему обладать острой деловой сметкой, которая помогла ему нажить состояние на производстве обуви и, как он был втайне убежден, обещала в будущем еще много всяческих благ.

— Ходят слухи, что вы совсем запугали газетчиков из «Хроники», Генри. Они всего только три месяца в городе, а уже начали осыпать вас гинеями. Как вы это устроили, а?

— Об этом надо спрашивать Дороти, — улыбнулся Генри.

— Она ловко отгадала, кто перед ней, — весело вставил Бард.

— И сумела показать себя с выгодной стороны, — засмеялся Уэзерби. — Моих девиц на это не хватило бы, как ни жаль.

Несмотря на их шутливый тон, Пейдж, разумеется, знал, что они прекрасно понимают, как все это ему тяжело, — слишком уж горячо они уверяли его, что он выйдет победителем из борьбы. Добряк Бард, его старейший друг, поспешил переменить тему разговора, но Генри заметил, что Уэзерби бросает на него испытующие взгляды, оценивая его положение и прикидывая, насколько пострадал престиж «Северного света». В глубине души он всегда сознавал, что Уэзерби относится к нему со снисходительным презрением, как к человеку, который не пьет, не курит, не занимается рыбной ловлей, не охотится и не рассказывает пикантных анекдотов, — сам Уэзерби предавался всем этим занятиям с необыкновенной энергией и увлечением. Пейдж был просто человек не его склада. И все-таки, пока они разговаривали, и позже, когда к ним присоединились другие члены клуба — майор гражданской обороны Ситон, управляющий Станкостроительной компанией Херингтон, адвокат Пейтон и банкир Фрэнк Холден, — Генри сумел сохранить бодрый вид и ушел через полчаса, убежденный, что приходил сюда не напрасно. Доктор Бард вышел вместе с ним, и на улице они на секунду остановились. Вдруг доктор смущенно сказал:

— Мы ведь все на твоей стороне. Комитет не очень-то хотел принимать Смита. Но… — Бард пожал плечами. — Он, кажется, вполне добропорядочный человек. И он привез весьма лестные рекомендательные письма… — Затем, быстро перейдя на обычный тон, доктор добавил: — Ты выглядишь очень неплохо. Только не переутомляйся. И не спеши с выводами.

— Хорошо.

— Как Дэвид?

— Великолепно. Он совсем здоров.

Бард отвел глаза, постукивая зонтиком по тротуару. Его седеющие виски, длинное серьезное лицо, тонко вырезанные ноздри и плотно сжатый рот говорили о вдумчивости и рассудительной осторожности.

— Не спеши с выводами и в этом отношении, Генри. Помни, что я тебе говорил:, всегда возможен рецидив.

— Но почему же? — Эта настойчивость начала раздражать Пейджа. — Он болел и выздоровел.

— Да, но первопричина осталась.

— Какая первопричина?

Эдвард Бард заколебался, посмотрел на своего друга, затем опять отвел глаза. Несомненно, он вспомнил свой диагноз, из-за которого они чуть не рассорились. Но сейчас Генри не хотелось снова начинать этот спор. Он сказал отрывисто:

— До чего ты любишь каркать, Эд! Если бы ты посмотрел на мальчика… Он совсем здоров.

— Ну… — замялся Бард. — Я рад это слышать.

Помолчав, они попрощались и разошлись в разные стороны — доктор направился на Виктория-стрит проводить свой вечерний прием, а Генри повернул к Хенли-драйв.

Лето в этом году было сырое и холодное. И жизнь Пейджа — на работе и дома — была столь же безрадостной, как погода. Он так устал от дел и забот, что Алиса в роли страдающей добродетели начинала действовать ему на нервы. По-детски капризная, она обижалась на Генри, если его поступки не совпадали с ее желаниями, и вполне искренне считала себя женщиной недооцененной и непонятой. Когда в конце июня он сказал, что в этом году не сумеет поехать в отпуск и предложил ей вместе с Дороти отправиться в ее любимый Торки, она лишь укоризненно улыбнулась и покачала головой:

— Нет, дорогой. Если мы не можем поехать вместе, как полагается, так уж лучше я совсем не поеду.

Дороти выказывала свое недовольство более открыто и, встречаясь с Генри на лестнице, пробегала мимо, едва буркнув что-то. Он не ждал от своей семьи сочувствия, и все-таки ему очень не хватало дружеской поддержки. Шли недели — и то ли это казалось Генри, то ли знакомые и в самом деле начали сторониться его. Впервые такая мысль пришла ему в голову в самом начале августа, когда он встретил преподобного Гилмора на Виктория-стрит. Священник, заметив Генри, явно хотел перейти на другую сторону, но избежать встречи было уже невозможно, и он попытался загладить свой промах преувеличенным радушием:

— А, Генри, как поживаете, любезнейший?

Пейдж уже давно ломал себе голову над тем, чем объяснить поведение Гилмора, рекомендовавшего Смита в члены клуба, и теперь решил откровенно поговорить с ним об этом.

— Мне сейчас очень трудно приходится, — без обиняков начал он. — До того трудно, что я был бы вам очень признателен, если бы вы могли морально поддержать меня.

— Каким образом? — осторожно спросил Гилмор, стряхивая с зонтика капли дождя.

— Приняв мою сторону в борьбе против этого грязного листка. Я ведь не раз помогал вам в прошлом… почему же теперь вы не хотите помочь мне?

Отряхнув зонтик и обозрев небеса, дабы убедиться, что они прояснились, священник искоса взглянул на Пейджа.

— Видите ли, Генри, церковь не вмешивается в политику — вы же знаете, нам это не разрешено, и у меня будет множество неприятностей с епископом, если я вдруг стану участвовать в таком деле. К тому же, не кажется ли вам, что вы действуете в какой-то мере под влиянием предрассудков? В нынешние времена надо иметь более широкий взгляд на вещи. Согласен, наши друзья из «Хроники» иной раз перебарщивают, но таков дух времени. Этот их мистер Смит — человек самых благих намерений. Не успев приехать к нам, он тут же пришел ко мне, и у нас была интереснейшая беседа о его деятельности в Ассоциации молодых христиан в Австралии. Каждое воскресенье я вижу его в церкви св. Марка. И знаете… они прислали мне крупную сумму на восстановление нашей колокольни.

— Ах вот оно что, — сухо заметил Пейдж.

— Конечно, мы все с вами, Генри. Но надо быть справедливым. Есть все-таки бальзам в Галааде. Недавно, — и он хитро глянул на Пейджа, — «Хроника» напечатала кое-что из плодов моего вдохновения. И надо сказать, они пользуются успехом, и не малым. Я получил письмо от мистера Ная, где он так и пишет: «Это сногсшибательно».

Кипя от негодования, Генри продолжал свой путь в редакцию. Только на Мейтлэнда, казалось, он и мог опереться, но от этого молчаливого упрямого стоика, хотя Генри и высоко ценил его достоинства, сочувствия едва ли дождешься.

Ненастная осень постепенно сменилась зимой. Дождь, гололедица, потом сильнейший снегопад в феврале, когда улицы добрые две-три недели были покрыты грязным месивом, — все это мало способствовало бодрости духа сотрудников «Северного света». Пейдж никогда в жизни столько не работал: он придумывал и составлял планы на будущее, подбадривал других, боролся за экономию, которая была бы не слишком обременительной и все же способствовала бы снижению расходов, первым приходил в редакцию и последним из нее уходил, вставал среди ночи, если ему не спалось, и начинал писать и править передовицы — словом, напрягал всю свою энергию, чтобы довести каждый номер до максимального совершенства. А изнуряющая борьба не на жизнь, а на смерть все не прекращалась. Он с самого начала сказал Смиту, что Хедлстон слишком мал для двух газет. Не один месяц прошел с тех пор, как доходы стали падать, и хотя, по его подсчетам, «Хроника» теряла куда больше, его собственные потери за последние пять недель стали поистине угрожающими.

Издавая «Свет», Пейдж — такова уж была традиция в их семье — ставил на первое место интересы самых широких кругов читателей, а вовсе не собственное обогащение. Он продавал газету по минимальной цене, пользовался самыми высококачественными материалами и щедро платил своим служащим, особенно когда дело касалось пенсии для старых работников. Себе он выделил скромное жалованье в полторы тысячи фунтов и, если не считать дома на Хенли-драйв, который был записан на имя его жены, не имел иной собственности. Все достояние фирмы, кроме ее доброго имени, очень высоко ценимого им, было вложено после первой мировой войны, по патриотическому решению его отца, в облигации военного займа на сумму в сто тысяч фунтов. Эти облигации Генри всегда считал своим резервом, надежным и не таким уж маленьким.