Арнальдон занимает в нижнем этаже только одну комнату: столовую. Когда он не рыскает по окрестностям в поисках рукопожатий, он восседает тут за столом, с которого вся еда никогда не бывает убрана и где папки с делами пребывают в соседстве в грязными тарелками, с масленкой, с корзинкой для хлеба. Арнальдон, как ни худ, — первый обжора во всем кантоне, а может быть, и во всем департаменте. Двух часов не проведет натощак. Раз десять на дню он отворяет дверь на лестницу и кричит:

— Мари-Жанна, мне надо перехватить!

Мари-Жанна является с чашкой бульона, куда спущена пара яиц всмятку, либо с тарелкой холодного мяса, либо просто с выдержанным в золе козьим сыром.

Но это всего только легкая закуска. Надо видеть мэра, как он перед началом всякой трапезы, пока дочь накрывает на стол, стоя, уписывает, чтобы утолить — по его выражению — первый голод, целую гору жирной буженины, поджаренной ломтиками, которые кладет на свежевыпеченный хлеб, и дочиста выскребает блюдо деревянной лопаточкой. Все чудо в том, что его здоровью от этого ни малейшего вреда. Даже кровь в голову не бросается при пищеварении. Он встает из-за стола, опорожнив все блюда, выпивает полную чашку кофе, две стопки коньяку, закуривает трубку, уходит в уборную и снова садится за дела — налегке, точно проглотил одно яйцо.

При появлении почтальона мосье Арнальдон кладет газету на стол и поднимает голову:

— Послушайте, Жуаньо… — По части повелительно-сердечного тона мэр не знает себе равных. — Приготовьтесь-ка отправиться со мной. Жандармерия получила письмо с доносом на Пакё: их обвиняют в том, что они лишили свободы старика. Бригадир предуведомляет меня, что произведет сегодня осмотр в Мулен — Блан.

— То-то позабавимся, — говорит почтальон, усаживаясь.

Донос исходит от него. Но это никого не касается.

— А у вас, Жуаньо, что нового?

— Гм… — мычит Жуаньо, приберегая подготовленный им эффект. — Вы скажете, господин мэр, что я зря сбиваюсь на старое… Остерегайтесь полевого сторожа: он заодно с вашим конкурентом.

Мосье Арнальдон пожимает плечами:

— Пока вы не принесете мне доказательства…

Жуаньо берет со стола табачницу, зажимает ее между коленами и не спеша скручивает себе папиросу из тонкого табака «Капораль». Потом вытаскивает из кармана бумажку и произносит спокойно:

— Доказательство?.. Вот оно.

Мосье Арнальдон читает вполголоса:

Мосье Кюфену, полевому сторожу в Моперу

Мосье де Бьель поручил мне подтвердить получение им тех доверительных сведений, которые Вы сообщили ему в Вашем письме от 22 числа сего месяца и которые могут оказаться весьма ему полезными по ходу его избирательной кампании. Он просит меня передать Вам его признательность и уверения в совершенной преданности.

Секретарь Комитета националистов

Фабр

Жуаньо искоса наблюдает за мэром. Он ждет похвал. Но Арнальдон ведь начальник; он кладет листок на стол и говорит строго:

— Следовало перехватить не это письмо, Жуаньо, а то — от двадцать второго.

Жуаньо не смущается:

— Терпение… У меня в том лагере приятель есть. Он уж напал на след.

На этот раз мосье Арнальдон соглашается одобрительно кивнуть головой.

Тогда почтальон наклоняет туловище и, протянув руку, касается краешка стола.

— Это не все, господин мэр: следовало бы обо мне немножко подумать. Денежек мне надо.

— Опять?

— Опять? С июня не получал ни сантима! Понимать надо. Вы видите, я не скуплюсь на труды и, сказать без хвастовства, усердно работаю на вас по вашим выборам. Но на это уходит все мое время. Часа в день не могу урвать, чтобы поработать у себя в саду. Мели приходится все покупать, даже овощи. Жизнь дорогая. Скоро останусь без вина: придется до сбора винограда достать где-нибудь полбочонка. И точно так же…

Почтальон говорит, а мэр смотрит на него и, нахмурив брови, свесив нижнюю губу, высасывает из трубки мелкие затяжки, которые выпускает, как пузыри.

Жуаньо выдвигает последнюю пешку:

— Если б я захотел зарабатывать больше, мне бы стоило только слово сказать, и я получил бы повышение. У меня на то есть право. Но пока я могу, живя здесь, быть полезным партии, я останусь в Моперу. Только я нуждаюсь в помощи. Понимать надо, господин мэр.

Ничего не отвечая, мосье Арнальдон вытаскивает из кармана бумажник, развертывает кредитный билет и кладет его на клеенку.

Требуется несколько секунд для того, чтобы Жуаньо мог протянуть руку и выговорить благодарность. Это глупо: как ни владеет он собой во всевозможных обстоятельствах, каждый раз, когда он видит деньги, кровь приливает у него к горлу, перехватывает дыхание, и некоторое время он бывает точно громом поражен.

— Мадам Сикань, — кричит Жуаньо, — вот вам весточка от вашего церковного ученика!

Огюстен Сикань — в епархиальной семинарии.

Мадам Сикань поджимает губы и берет письмо, метнув негодующий взгляд.

Почтальон спешит уладить дело:

— А почерк у него хорош, у семинариста: тут уж ничего не скажешь!

— Еще бы! — восклицают зараз мадам Геде и мадам Туш.

Всякий Божий день, утром и вечером, мадам Геде и мадам Туш сходятся у мадам Сикань для работы. Это трио военных вдов. Все они примерно одного возраста, и у всех трех по взрослому сыну — питомцу нации. Связывают их еще и другие узы: их черные платья, их набожность, их сплетни, их неприязнь к мужним женам, их ненависть к укрывшимся — то есть к мужчинам, которых пощадила война, — их пенсионерские притязания и горделивое целомудрие, которое медленно повреждает им мозги, после того как уж искалечило им тело.

По девять-десять часов в сутки трудятся они над шитьем мешков из грубого холста, на которых вильграндская мануфактура наживает непомерные прибыли. Работа неблагодарная, от нее — при голодной оплате — кровоточат пальцы и раздражаются бронхи; но зато это работа «на дому», для ее получения потребовалась поддержка мэра, и каждую неделю они дрожат, как бы не потерять ее.

Мадам Туш — тяжеловесная особа со щеками, похожими на ломти сырой говядины. У нее диплом об окончании высшей начальной школы, выражается она изящно, дает гигиенические советы и считает себя сведущей в медицине. Ее сын, пристроенный на службу к вильграндскому аптекарю, снабжает ее отварами и мазями. Как только в деревне кто-нибудь заболеет, мадам Туш летит к его изголовью, в особенности — говорят злые люди — если это мужчина. Она раздевает, она ощупывает, она натирает, она исследует; она прикладывает припарки к животам, ставит банки на поясницы, пиявок в паховую впадину и не уклоняется от зондирования бездеятельных мочевых пузырей. Ее усердие оказывается зачастую долговечнее, чем сам больной: она охотно присутствует при агониях и всегда предлагает дежурить при покойниках. Она одолевает точными наставлениями молодоженов, нескромно берет под наблюдение плодовитые и бездетные супружеские пары и знакомит их, сообразно обстоятельствам, с каталогами, которые выписывает по секрету, — не подозревая, что Жуаньо перелистывает их раньше ее.

Мадам Геде, Леонтина, — из всех трех самая молодая. Ей, по-видимому, никак не забыть, что она была белокура и хороша собой: она все еще оберегает свой цвет лица от загара. Розоватая тень ложится ореолом вокруг ее опущенных глаз. Жизнь ее вертится вокруг сына, заносчивого ломаки хрупкого здоровья, которому она выхлопотала стипендию в вильграндской профессиональной школе. Когда он бывает на каникулах, то ходит по деревне гоголем в праздничном костюме; мать бросает всякую работу, чтобы как можно полнее воспользоваться его пребыванием здесь; она не пускает его ходить в кафе с посторонними и сопровождает даже к парикмахеру. На Рождество мальчик заболел сильным бронхитом, мадам Туш пожелала за ним ухаживать, но Леонтина так и не пустила свою приятельницу к молодому человеку в спальню. Мадам Туш жестоко отомстила, рассказав всем невесть каких мерзостей насчет материнских чувств мадам Геде, а мадам Геде ни от кого не скрывает, что мадам Туш покушалась на добродетель ее сына.