— Верно ли, мосье Жуаньо, рассказывают насчет тетки Дэнь?

— А что такое? — уклончиво произносит Жуаньо.

Она виляет:

— Этой старухе, сколько ей может быть лет? Верно, уж семьдесят шесть, семьдесят семь?..

Жуаньо делает стойку: невозмутим, но готов броситься на любую дичь.

— С ее свищом и этой вонью, — уточняет мадам Бос, — понятно, что она тревожится за свое будущее! Не правда ли, Эмиль?

Бос выжидает время, чтоб вставить слово. Он откидывает немного голову и выливает ром себе в пасть.

Молчание.

Мадам Бос понимает, что надо приоткрыть карты.

— Говорят, будто она собирается продавать свою хибарку? И отдать деньги Керолям, чтобы поселиться у них пожизненно? Так ли это, мосье Жуаньо?

— Мне рассказывали какие-то штуки в этом вкусе, — подтверждает почтальон.

Бос бросает хриплым голосом:

— По-моему, это сестра священника состряпала.

— Ну так вот, — говорит мадам Бос с внезапной нежностью, — напрасно она так делает, эта бедная старушка Дэнь. Если в мыслях у нее помереть спокойно и чтобы ходили за ней до самого конца прилично, как принято у порядочных людей, так не к этому же церковному клопу, не к этой же дармоедке Керольше ей переезжать! — Она вытягивает шею, клюет носом и заключает: — Вот что я говорю.

— Возможно, — произносит Жуаньо таким тоном, каким сказал бы: «Понял».

Муж и жена обмениваются быстрым взглядом.

— А впрочем, — вздыхает мадам Бос, возвращаясь к своей работе, — людей не осчастливишь, когда сами они того не захотят… Не правда ли, Эмиль?

Жуаньо допивает ром, надевает сумку, свистит собак, но не убирает локтя со стойки.

Тогда Бос нагибается к нему:

— Послушай, Жуаньо. Ты меня знаешь. Я не могу сказать в точности, за сколько мы продадим ее, «виллу» старухи Дэнь. Но это так же верно, как то, что мы с тобой тут сидим: кто сумеет переубедить старуху, тот получит десять процентов, когда дело будет сделано.

— Ну-у, — с достоинством произносит Жуаньо, — для таких людей, как мы с тобой, не в этом суть, Эмиль. Если я могу оказать тебе тут услугу, я охотно это сделаю. — Он щурит еще больше хитрые свои глаза и добавляет вялым голосом: — А об остальном по-товарищески всегда договоримся.

Мужчины протягивают друг другу руку, точно скрепляя договор.

Булочная и бакалейная расположены как будто бы друг против друга. Между тем, идя со стороны кафе, приходится поравняться сперва с булочной, а потом уж с бакалейной; поэтому, совершая объезд, Жуаньо — непроизвольно — к Мерлавиням всегда заходит раньше, чем к мадам Ксавье.

Нынче ночью Мерлавинь-младший выпекал хлебы; значит, Мерлавинь-старший их продает, или, вернее, смотрит, как продает их Эрнестина, их служанка, маленькая растрепанная замарашка, которой нет еще и семнадцати лет.

Старшего из близнецов отличают по бородавке на левом веке. А в остальном они тождественны: горбатый нос, белесое лицо, козлиная бородка, и та же серая, запудренная мукой шерсть курчавится в вырезе фуфайки.

Торговля идет плохо. Нет способов бороться с вильграндской военной хлебопекарней, чей грузовик, наполненный еще горячими хлебами, делает остановку утром и вечером на церковной площади. Продавец не обвешивает, предоставляет некоторый кредит и не оглядывает нахально женщин. Это не то что Мерлавини с их постными лицами, с продажей за наличные, с глазами, раздевающими покупательниц, и с осевшими хлебами, которые они вам сплавляют, намочив их и высушив в печи. Только близкие соседи, опасаясь мести, ходят еще в булочную. Жуаньо знает, что все это кончится плохо: он недавно сунул нос в подозрительное письмо, которое нашел у себя в ящике; письмо с угрозами, анонимное, адресованное директору хлебопекарни. Мерлавини, как говорят, способны на все. В деревне всякий их боится, хоть и не объяснить отчего. Ни одна местная девушка не пошла бы к ним служить. Вильграндское бюро найма поставляет им маленьких потаскушек, вроде Эрнестины, которых они держат взаперти полгода, втихомолку обучают угождать своим прихотям и отвозят потом в город, чтобы обменять на свеженькую.

Мадам Ксавье, бакалейщица, уже забилась в глубину каморки за лавкой и пристально смотрит в одну точку, положив руки на фартук. Она не встает с места при виде входящего почтальона. Поднимается, только чтобы принимать клиентов, а когда Жуаньо приносит газету, она знает, что тут уж она — клиентка почтальона.

Мадам Ксавье немножко рехнулась, и это заметно. Даже когда она отдыхает, лицо под копной седоватых косм кажется подвижным и тревожным. Она — сомнамбула: дочь запирает ее на ночь, чтобы не ходила пугать соседей. Многие кумушки, не решаясь утверждать, что мадам Ксавье колдунья, какие бывали в старину, полагают, что глаз у нее, должно быть, дурной; и уж никогда ни одна беременная женщина не переступит порога бакалейной.

Своими повадками мадам Ксавье напоминает кошек, которых, впрочем, ненавидит и преследует. Подобно им, она любит предаваться неподвижной сторожкой дреме; подобно им, она таит в себе как будто некий отрешенный от людей мир. Когда она проходит в дверь, даже в дверь своей спальни, куда наведывается раз двадцать на дню, у нее непроизвольно наступает секунда колебания, и она бросает недоверчивые взгляды по сторонам. В лавке и на кухне она осторожно усаживается в глубине, спиной к стене, на таком месте, откуда видно входящих. А когда она принимается есть, — будь то хотя бы рагу, которое сама же только что сварила, — то обнюхивает тарелку и пробует кусок на зуб, точно боится отравы.

В совместной жизни со столь странной мегерой ничего радостного нет. И прекрасная Эсперанс, ее дочь, задолго до совершеннолетия мечтала уже о замужестве, как узник о воле. Напрасное ожидание: Эсперанс слишком красива. Она бедна, и известно, что она подписывается на модный журнал. Все парни вертятся вокруг нее, но ни один из них на ней не женится.

Хоть в нем всего-навсего два окна, однако домишко мадам Дэнь был окрещен «виллой», еще когда был только чертежом каменщика на листе клетчатой бумаги и когда мадам Дэнь — сегодня рантье — еще потела перед плитой в доме нотариуса окружного городка. Но по — настоящему почетное название «вилла» вошло в местный обиход несколько позднее: после постройки застекленного навеса, вроде маркизы, над желтой дверью под светлый дуб с железными посеребренными украшениями, как на богатом гробе, — после того особенно, как Жуаньо, большая шельма, пустил по рукам конверт, на котором какой-то шутливый корреспондент бывшей кухарки написал так: «Мадам Дэнь. Вилла "Корзинная ручка"».

Мадам Дэнь лежит на кровати, в ночной кофточке и нижней юбке. Уже десять лет, как она поражена нескромным свищем, о котором поневоле вспомнишь, как только переступишь порог «виллы». Спальня мадам Дэнь грязна, но кокетлива: имеется зеркальный шкаф и триповый квадратный коврик перед креслом, украшенным кружевным подголовником.

— Я вас побеспокою, мадам Дэнь, и по пустякам, уж я вам говорю! Обыкновенный проспект… Но служба остается службой.

(У Жуаньо в сумке всегда есть что-нибудь печатное без употребления, которое позволяет ему проникнуть, когда ему заблагорассудится, к кому угодно.)

— Ах, мосье Жуаньо, пожалейте вы меня: расширение вен до того калечит мне ноги — люди добрые! — что не стало больше сил даже постряпать себе немножко. Купила такую хорошенькую маленькую баранью головку. С винегретом на эстрагоне это так здорово в жару… Так вот черви угостились раньше меня…

Сказать вам: вчера в ужин только и могла, что обмакнуть два сухаря в вино — не выстоять было на ногах… Ах, люди добрые! — можно и достаток иметь и хорошую квартиру, но когда с ногами плохо, мосье Жуаньо!..

— Не скажу, чтобы квартира у вас была плоха, это было бы вранье, мадам Дэнь, — подтверждает почтальон, усаживаясь как можно дальше от кровати, — но все-таки в вашем возрасте и с вашей болезнью я предпочел бы видеть вас где-нибудь окруженной людьми, которые могли бы прийти вам на помощь, чем одинокой на вашей красивой вилле, отрезанной от всего, как вы сейчас!