Старуха бросает на почтальона недоверчивый взгляд. Ее увядшая кожа образует под веками карманы; несколько седых волосков вьется на подбородке, а жидкие пряди под редкой белой нитяной сеткой обнажают местами череп, розовый, как поросячья кожа.

— Зачем вы мне это говорите, мосье Жуаньо? Вы что же, думаете о Керолях?

— О Керолях?

Он так прост на вид, что она почти досадует на себя за свои излияния. Но в общем он — сведущий человек, способный подать совет.

— Ах, мосье Жуаньо, я привязана к своему дому, просто поверить нельзя как, и вот что меня гложет… Не обжиться мне никогда у чужих!

— Стало быть, вот в чем дело, мадам Дэнь?.. К Керолям? Вот видите, что значат сплетни! А мне говорили: к Босам.

Старуха таращит глаза:

— К Босам?

— Да! И по правде сказать, очень я за вас испугался… А к Керолям — в добрый час… В их маленький павильон, наверное? Лучше этого маленького павильона ничего для вас не придумаешь… В глубине сада, там, конечно, немножко сыровато, да… Но расширение вен это не то, что ревматизм; не думаю, чтобы оно слишком разыгрывалось от сырости… И потом что ж, придется вам только хорошенько топить, круглый год…

— К Босам? — повторяет старуха; ее поднятые брови, кажется, так никогда и не опустятся на прежнее место.

— Толкуйте мне о Босах, мадам Дэнь, когда за вами этот маленький павильон у Керолей! Чтобы быть в тишине и спокойствии, лучше ничего не найдете на десять лье в окружности! Можете проторчать там много дней и много недель, не услышавши ни разу ослиного мычанья и не увидевши ни одной живой души. А затем в ваши годы надо немножко смотреть за собой в смысле еды. Кероли — люди серьезные и расчетливые, питаются какими-нибудь пустяками, супом да куском творога. Нет опасности, что настряпают вам всяких там тонких блюд с соусами, чтобы кишки вам разбередить!

— А у Босов?

— Да бросьте вы мне толковать про Босов, мадам Дэнь! Там было бы как раз обратное тому, что вам требуется. Прежде всего жить на площади — это слишком весело для пожилой женщины: вы бы целыми днями просиживали за занавеской и смотрели бы, как снует народ. И потом, в трактире все время толчея, гам, песни, механический рояль! Не нужно развлечений, когда старишься. Но самого-то главного я и не сказал: хуже всего было бы с пищей.

— Отчего же, мосье Жуаньо?

— Оттого что вы знаете толк в хорошей кухне, мадам Дэнь, да и лакомка, как говорят. Очень трудно удержаться, когда рагу хорошее и когда люди закармливают вас так, точно каждый день у них свадебный пир. Чтобы хорошо питаться, Босы ни за чем не постоят. Если бы вы знали, что мадам Бос отдает моим псам: такие кушанья, что другой рад был бы в воскресный день сам ими угоститься! — Жуаньо встал. — Я вам говорю: бросьте думать о Босах, мадам Дэнь. Я бы всю жизнь себе не простил, что вбил вам в голову эту музыку… Ну! Поправляйтесь и до приятного свиданья! Рад буду узнать, что вы уж устроились у наших славных Керолей.

— Постойте, мосье Жуаньо, неволить вас не стану, но возьмите-ка вы синий графинчик там, на этажерке. Минутка времени у вас, наверное, найдется. Выпьем вместе по капельке.

— Только уж разве чтоб вас не оскорбить, мадам Дэнь. И потом, нужно воспользоваться вашим остаточком… У Керолей вы будете ограждены от этих дурных соблазнов. Эти шуты записались в «Лигу», вместе со священником…

— В «Лигу»?

— Да, милостивая государыня, точно так, как я имел честь вам доложить! У мадам Кероль твердые правила: она всякий год делает взнос в «Противоалкогольную лигу»!

Старуха силится сесть на край матраца. Она бормочет:

— Люди добрые! «Противоалкогольная лига»!

Мосье Фердинан, парикмахер-парфюмер, занят тем, что смотрит, как его отпрыск — юный Франси посыпает свежими опилками пол вокруг единственного в его заведении кресла.

— Здорово, Фердинан! — кричит почтальон. — Вот тебе твои поганые газеты!

Мосье Фердинан, деятельный член реакционного комитета, угощает посетителей только благомыслящими органами печати.

Это маленький пузатый человечек с седыми усами, с самого утра подвергнутыми горячей завивке, скрывает под накладкой лысину, которая могла бы нанести ущерб продаже жидкостей для рощения волос.

Сын, внук и правнук брадобреев, мосье Фердинан неутешен, что произвел на свет рыжего шалопая с жесткими, как солома, волосами, который развязно отвергает профессиональные традиции семьи.

— Печальные у тебя ножницы, — твердит он в отчаянии. Мосье Фердинан утверждает, что прирожденный парикмахер познается прежде всего по лязганью ножниц, которое должно быть радостно, как пасхальный трезвон. Он это доказывает на деле: его ножницы так и порхают, чирикая на кончиках пальцев, и оглушают клиентов весенним щебетом.

Мосье Фердинан любит свое искусство. Он ловко им владеет. Ему безразлично, как брить — с большим ли пальцем или с ложкой. Последний способ более современный, но малонадежный и более дорогой, в Моперу не в очень большом спросе: тем более что мосье Фердинан ради гигиены всегда подставляет под кран свой большой палец, перед тем как ввести его клиенту за щеку.

Так как кафе является признанным центром антиклерикальных левых и так как Бос единственный в селе содержатель кафе, то правые избрали для своих заседаний лавку мосье Фердинана. Практически же, поскольку всякому требуется в субботу побриться, а в воскресенье выпить, правые и левые сталкиваются попеременно то в кафе у Боса, то в парикмахерском зале.

У левых есть, впрочем, и другое основание щадить брадобрея: мадам Фердинан — единственная на всю округу повивальная бабка. Знаменитая своими бицепсами, она отправляет свое ремесло, не различая партий, и перерезает пуповины у левых с такой же ловкостью, как и у правых.

В дни, когда нет базара, скобяная лавка пустует. Жуаньо обставляет дело так, что никогда не встречается с ханжами Керолями. Входя в лавку, он чуть не срывает звонка, но, пока успеют прийти из глубины дома, почта оказывается лежащей на столе, а почтальон уж далеко.

«Дармоеды», — говорит мадам Бос. Им не могут простить, что они не так суетятся, как прочие обитатели села. В часы прохлады Кероль еще похаживает немножко по магазину и по городу, в жаркие же часы отдыхает. А жена его, сидя с утра до вечера на кухне, подрубает полотенца, штопает тряпки и выкраивает из лохмотьев старых простынь панталоны для дочери Люси, нескладной дылды в пенсне, которая питает отвращение к шитью и прячется по углам, чтобы читать данные ей учительницей книги.

Муж и жена уже три месяца, как обдумывают захват в плен тетки Дэнь. У мадам Кероль страсть к белью: неотвязная ее мечта — завладеть бельевым шкафом старой рантьерши. А Кероль, тот в сотый раз производит все те же подсчеты: «Продажа виллы… Содержание старухи… На худой конец допуская, что она еще пять-шесть лет, будет все-таки прибыль…»

Если Жуаньо не заходит почти никогда к Селестине, то его собаки всегда уж проберутся к ней, чтобы полакать молока, приготовленного для кошки.

Но сегодня дверь на запоре. Селестина спозаранку, должно быть, управилась с хозяйством.

Нет… Селестина еще не встала.

Сидит на кровати Селестина и плачет.

Это — целая драма.

В праздник, в Иванов день Селестина отправилась на ярмарочное поле и потеряла там цепочку с образками, которую носит на шее с первого своего причастия. Что собиралась она делать в этой толпе, она-то, которая никогда не выходит из дому? Надо же было, чтобы сам черт толкнул ее в этот день!.. Ничего не сказавши, затеплила она благословенную свечу и произнесла зарок: «Святой Антоний, милостивец, если ты вернешь мне мои образки, я пожертвую в церковь твою статую». На другой день пастушонок принес ее подвески. Тогда она заказала в Вильгранде статуэтку за сорок франков. А вчера вечером узнала новость: мадам Кероль, скобяница, договорилась со священником об установке в церкви изображения святого Антония. Статую провезли через всю деревню — на тачке, в решетчатом ящике. Кероли поставили ее к себе на двор, под навес. Это, как говорят, святой Антоний в натуральную величину и раскрашенный в разные цвета.