Погас свет, на экране появилась заставка кинохроники «Очевидец», зазвучал голос диктора: «Вы сами видите, вы сами слышите — судите же сами!» Советская агитка, подумал Адальберт, однако первые же кадры приковали его внимание. Показывали бывших главарей и идеологов нацистской Германии: сильно похудевший, с каким-то неуклюже заискивающим взглядом Геринг пытался сохранить достоинство перед кинокамерой; а вот и Кальтенбруннер; адмирал Дениц и бывшие члены его так называемого «правительства»… Неестественные позы, конвульсивная жестикуляция и мимика. «Неправдоподобно, и тем не менее факт, — безжалостно разил дикторский текст, — после того как Геринг сдался союзникам, он, обливаясь слезами, заявил, что он вовсе не сторонник Гитлера, а всего лишь бедная жертва Гитлера, и поэтому к нему не может быть никаких претензий… Бывший „лучший идеалист“ Гитлера алкоголик Лей был обнаружен в винном погребе своего верхнебаварского поместья. Когда его, как червя, вытащили из погреба, он попытался прибегнуть к тактике ежа — свернулся клубочком и, обливаясь холодным потом, заявил: „Я вовсе не мерзавец Лей, я никому не известный добропорядочный бюргер…“»

Кинохроника кончилась, начался фильм «Господин Зандерс ведет опасный образ жизни», первые кадры которого публика приветствовала одобрительным смехом. «Над чем смеются эти кретины?» — думал Адальберт, будучи не в силах сосредоточиться на фабуле.

Чтобы не привлекать внимания преждевременным уходом, он просидел до конца фильма и вышел одним из первых.

Накрапывал дождь, опускались сумерки. Он шел по Курфюрстендамм, по Ку-Дамм, как называли эту улицу берлинцы, с удивлением глядя на полупустой трамвай № 76, который, как в довоенные времена, снова громыхал по рельсам. Его взгляд упал на темную витрину магазина, над которой сохранилась вывеска «Дамские шляпки», в витрине белело объявление: «Кто сообщает в полицию о спекулянте, тот не доносчик». Понурив голову, он побрел дальше. «А тот, кто сообщает о бывшем… герой?» — с горькой иронией подумал Адальберт. Он оказался перед афишей другого кинотеатра, «Астор», и, взглянув на нее, отшатнулся. Фильм назывался «Убийца не уйдет». Зачем-то ощупав свой мешок, Хессенштайн быстро пошел прочь.

…В тот день Адальберт слонялся, как обычно, в толпе покупателей и продавцов черного рынка.

Вдруг, он услышал негромкое обращение:

— Уважаемый господин! — Слова прозвучали буквально под ухом. Адальберт обернулся.

Пожилой мужчина в очках с металлической, под золото, оправой сказал интимным полушепотом:

— Я предлагаю, господин, то, что вам нужно или наверняка скоро понадобится…

Торговец полуразжал ладонь, и Хессенштайн увидел несколько маленьких ампул.

— Что это? — недоуменно спросил Адальберт. — Морфий? — Нет, нет, господин, — торопливо, но все так же полушепотом проговорил человек в очках. — Но это именно то, что вам нужно! Я научился разгадывать людей с первого взгляда. — Да что это, черт побери? — охваченный любопытством и раздражением, повысил голос Адальберт. — Цианистый калий, с вашего разрешения, — прозвучало в его ухе. — Для тех, кто не приемлет сегодняшний мир. Никаких страданий, никакой ошибки. Ампулу в рот — и спустя мгновение, только миг, что было, останется позади. Верьте мне, я фармацевт, у меня была своя аптека.

Адальберт ощутил такой прилив страха, точно сама смерть дотронулась до него ледяной рукой.

— Подавитесь своими ампулами! — крикнул он, изменяя выработанной в последнее время привычке говорить тихо, не привлекать к себе внимания. — Идите к дьяволу, он вас ждет! — И Хессенштайн стал пробираться вперед столь поспешно, будто в самом деле за ним гналась сама смерть.

Чудовищное предложение бывшего фармацевта поразило. Адальберта тем больше, что заставило его посмотреть в глаза реальности, в глаза смерти, к встрече с которой он, как выяснилось, не был готов. Да, да, пусть это не покажется парадоксом. Через стол бригадефюрера СС Хессенштайна проходили сотни «приказов на уничтожение» узников в подведомственных ему концентрационных лагерях. Конечно, он их не подписывал — он лишь ставил их «на контроль» для последующей проверки исполнения. Смерть десятков тысяч людей была для него канцелярской работой, и лишь наиболее «эпические» из повседневных приказов оставили какой-то след в его памяти. Такие, как операция «Мрак и туман», в ходе которой были убиты тысячи людей, или отданный в начале 45-го приказ гестапо о переводе всех политических заключенных из берлинских тюрем на баржи, подлежащие затоплению. Ну и, разумеется, последовавший тогда же секретный приказ Гитлера об умерщвлении всех узников концлагерей, которые не должны были живыми дождаться наступавших союзников. Этот приказ, в силу чисто «технической» сложности его осуществления, вызвал немалое напряжение сил в ведомстве Кальтенбруннера.

И вот теперь Адальберту довелось примерить на себя бестелесную, как ему казалось, материю смерти. Это привело его в ужас и обратило в постыдное бегство.

Впрочем, бегство оказалось вдвойне спасительным. Едва Хессенштайн покинул черный рынок, как у него за спиной раздались крики: «Razzia! Razzia!»— «Облава!» Донеслись звуки автомобильных моторов, многие сотни людей, толпившихся у Бранденбургских ворот, бросились врассыпную. Хессенштайн с облегчением подумал, как вовремя он ушел.

Им все еще владел страх. Не боязнь попасть в облаву, но страх мистический: он все еще находился под впечатлением сделанного ему предложения. Неужели может настать день, когда ему, Адальберту-Оскару Хессенштайну, понадобится такая ампула?

Он торопливо огляделся. Нет никакой слежки. Люди шли как обычно, закинув рюкзаки за плечи или держа их в руках. Некоторые дышали шумно и тяжело, по довольным лицам струился пот: ушли от облавы. Хессенштайн заставил себя идти медленно. Потом огляделся, чтобы определить, где находится. Увидел, что идет по Шарлоттенбургершоссе. Именно на этой улице стояла Колонна Победы, которую Хессенштайн, конечно же, видел не раз.

Памятник сохранился, с высоты его бесстрастно глядела на поверженный Берлин сама Победа — Ника Самофракийская. Монумент был установлен в честь побед прошлого столетия — в 1864-м, 1866-м и в 1870—71 годах. Спустя два года после победы над Францией был установлен этот памятник, обошедшийся немцам в миллион восемьсот тысяч марок. Хессенштайн молча глядел на Колонну. А вокруг роился все тот же нищий Берлин, Берлин разгромленный, жестоко наказанный за попытку обрести очередную победу. Адальберт оборвал горькие мысли, сказав себе: «Нет! Она еще придет, наша победа! И я приму в этом участие. Еще не знаю как, но внесу свой вклад в победу».

Какой-то человек стоял неподалеку, опираясь на костыль. Наверное, демобилизованный инвалид. Адальберту было приятно оказаться здесь в соседстве с солдатом или офицером рейха, который, может быть, даже сражался в эсэсовских войсках. На вид ему было лет тридцать пять. Оба стояли молча, взгляды их были прикованы к Колонне. Внезапно инвалид сказал:

— Я бы взорвал эту хвастливую бабу к чертовой матери!

Адальберт вздрогнул. Промолчать? Быстро уйти? Нет, это будет выглядеть подозрительно. Вопрос сорвался помимо воли:

— Почему? — За что погибли немцы — наверное, сотни тысяч — во всех этих войнах? — вопросом ответил инвалид. — За что?!

Адальберт стиснул зубы. Рядом стоял явный враг, предатель…

— Наверное, если бы нашему сумасшедшему фюреру удалось выиграть эту войну, — продолжал человек с костылем, — он приказал бы выбить еще одну дату: «1939–1945». Как думаете, сколько миллионов были бы похоронены под этой датой? — В войнах всегда гибнут люди, — сдержанно сказал Адальберт, внутренне кипя от ненависти к этому человеку. Он смотрел на его костыль и думал: «Почему только в ногу? Почему тебе не размозжило голову, почему не разорвало тебя на части?!» Огромным усилием воли Адальберт заставил себя спросить: — Где вам довелось служить? — Много где, — сказал, скривив губы, инвалид. — А вам?

Адальберт ответил заготовленное:

— На фронте быть не довелось. Врожденный порок сердца. Служил в звании лейтенанта при продовольственных складах авиабазы. Тыловик.