— Повезло, — с усмешкой сказал инвалид. — Ну все равно мы, так сказать, соратники. Моя фамилия Шредер.

— Моя — Квангель, — Адальберт назвал первую пришедшую в голову фамилию. Он смотрел на Шредера и думал, какую казнь в Бухенвальде или в Дахау придумал бы для этого негодяя.

— …Вот, — продолжая невысказанную мысль, сказал Шредер, — а теперь ни семьи, ни дома…

— Благодарите русских, — вырвалось у Адальберта.

— Русских? — переспросил Шредер. — За что? За то, что, прежде чем они пришли сюда, мы сожгли тысячи их городов и деревень, перестреляли, перевешали их сотнями, тысячами, десятками тысяч?

— Война… — неопределенно произнес Адальберт. Ненависть и осторожность вели в нем отчаянную борьбу. Но признать правоту большевиков — нет, этого он допустить не мог!

— Значит, вы больше не любите Германию?

— Германию? О нет! Германию я люблю. Только не эту. — Инвалид махнул рукой в сторону Колонны. — Ну, я пойду, — помолчав, сказал он. — Хватит, налюбовался.

«Неужели он в чем-то заподозрил меня? Может быть, я себя чем-то выдал?..» — со страхом подумал Адальберт и крикнул вслед Шредеру:

— Желаю вам снова обрести дом, желаю счастья в нашей Германии! 

— В нашей Германии, — делая ударение на слове «нашей», сказал Шредер, — я обрету счастье!

Адальберт молча смотрел на Колонну Победы.

О, если бы у него был сын! Он воспитал бы из него убежденного национал-социалиста, смелого, жестокого, мечтающего покорить мир…

В этот момент Хессенштайн почувствовал легкое прикосновение к плечу. Он обернулся.

Перед ним стояли две проститутки. Обе немолоды, лица размалеваны грубыми, дешевыми красками, будто клоунские физиономии в цирке. Ноги выкрашены под цвет чулок, а шов нарисован карандашом для бровей. Одна из женщин, в шляпке с закинутой за ее край вуалью, сделала небрежный жест в сторону Колонны.

— Это все в прошлом, — игриво сказала она. — Майн либер герр может обрести наиболее сладкую победу, доступную в наше время. Пять сигарет, и мы к вашим услугам.

— Любая из нас, — сказала другая женщина, с челкой по моде конца двадцатых годов.

— Или обе, — дополнила «шляпка».

Адальберту не исполнилось еще сорока, он не очень увлекался женщинами, но при случае не отказывался от них. Однако сейчас его охватило отвращение. Грубо размалеванные девки на фоне Колонны Победы!..

Он отвернулся и буркнул:

— У меня нет сигарет.

— О! — воскликнула та, что с челкой. — Нас вполне устроят пятьдесят граммов масла или двести колбасы… Покопайтесь в своем рюкзаке, майн либер герр, мне кажется, что он не совсем пустой.

Хессенштайн резким движением закинул рюкзак за спину, точно опасался, что эти фурии его вырвут.

— Может, господин истратил все свои силы, защищая город от русских? — продолжала издеваться «челка».

— Убирайтесь! — выкрикнул Адальберт. — Пусть будет проклят тот немец, который к вам притронется! Предлагайте себя русским!

— Конечно, мы бы предпочли здоровых Иванов нашим худосочным «защитникам». Но у русских на этот счет странные предрассудки…

— Вон! — закричал Хессенштайн. — Убирайтесь вон, иначе я позову патруль!

— Патруль? А вы уверены, что это целесообразно? Кто мы такие, ясно, а в порядке ли документы у господина?

Хессенштайн повернулся и быстро зашагал прочь от этих шлюх с размалеванными масками вместо лиц.

«И это тоже сегодняшний Берлин, сегодняшняя Германия!» — с горечью, злобой, отвращением думал он.

Адальберт бродил до тех пор, пока на город не стали спускаться сумерки. Привычным взглядом он отыскивал вход в подвал или убежище, но на этот раз ему не везло. На улице было прохладно, поэтому все укрытия, годные для ночлега, были уже заняты. Он понуро шел мимо уродливых нависающих глыб, оставшихся на месте домов. Наконец судьба сжалилась над ним: в проеме между более или менее уцелевшими стенами с надписью: «Берлин останется немецким!» — уже забитом готовящимися ко сну людьми, он разглядел в полумраке свободный угол. Поспешно бросил туда рюкзак, боясь, что кто-либо его опередит, перешагнул через лежащих и улегся, подложив рюкзак под голову. Рядом храпели, кашляли, вполголоса переговаривались.

— Ты видел объявления о выдаче эсэсовцев? — спрашивал кто-то приглушенным басом.

— А как же? — отвечал другой. — Сегодня вечером ими оклеили весь Берлин.

За эти дни Адальберт до того начитался объявлений, касающихся уборки города, купли, продажи, обмена, что уже перестал обращать на них внимание. Однако «выдача эсэсовцев» — это что-то новое. Адальберт с тревогой прислушался.

— Попробуй теперь определи, кто был в эсэс, а кто нет, — вмешался в разговор новый голос.

— А чего же тут определять? Татуировка под мышкой есть? Значит, вопрос ясен.

— И все равно: выдавать немца русским…

— А это не русские пишут.

— Кто же? Американцы, что ли?

— Немцы. Подписано Антифашистским комитетом.

— Это еще что за комитет? И где он был раньше, когда мы гнили в окопах?

— А они гнили в лагерях. Не приходилось бывать?

Внезапно потеряв нить разговора, Хессенштайн подумал: «Колесо истории. Неужели оно действительно поворачивается?..» Еще в 1943 году он получил нагоняй от Кальтенбруннера за побег из подведомственного ему лагеря одного немецкого коммуниста. Просидев десять лет в заключении, этот фанатик, которого так и не удалось сломить пытками, снова включился в антигосударственную деятельность. Агентурные донесения о его беспримерной дерзости Хессенштайн получал регулярно, однако вновь схватить тельмановского недобитка ему не привелось. Не меньший переполох вызвал выход манифеста «Мы, коммунисты, и Национальный комитет „Свободная Германия“ в марте 1944 года. Буря чуть не разразилась над головой Хессенштайна, когда агенты доложили, что находившиеся в лагере Заксенхаузен коммунисты Тезен, Рейман и Шнеллер не только ознакомились с проектом документа, но внесли в него изменения и отправили его обратно подпольному руководству КПГ. Тогда Адальберта спасло лишь заступничество Крингеля и успешный срыв крупного побега в другом лагере…

— Мне в лагерях делать было нечего. Доктор Геббельс четко разъяснил, что лагеря эти — в основном для русских военнопленных, для прочих славян и разных там жидов и для тех, кто им подпевает.

— Всему-то тебя выучил доктор Геббельс! А я вот прошел через Дахау — слышал о таком? Я не славянин и не еврей, а попадись мне теперь один из гестаповцев, которые заживо с меня шкуру сдирали, — минуту не задумаюсь, найду этот комитет и приведу туда нацистскую тварь.

— А пока доведешь, пулю в затылок не схлопочешь? Про „вервольфов“ слыхал?

— Ты меня не пугай! Сказал: если поймаю, приведу. Мне за это десять грехов на том свете отпустят.

— А на этом? Раньше „Хайль Гитлер!“ кричал, а теперь „Хайль Иваном“ хочешь откупиться?

— Заткнись! А тебя, который „вервольфами“ пугает, я по голосу запомнил! Выйдем наверх, морду набью.

…Адальберт проснулся до рассвета от мучительного приступа кашля. Болела голова, из носа текло. Он пошарил вокруг: нет ли какого-нибудь листка бумаги, чтобы высморкаться. Но, приблизив листок к лицу, увидел печатный текст. Сунул его в карман, чтобы прочесть, когда выберется наружу.

Снова приступ кашля. „Боже мой! — подумал Адальберт. — Заболеть и умереть вот так, в развалинах, как голодная, загнанная собака, умереть, так и не отыскав никого из надежных друзей, не отомстив, не увидев, что будет дальше с Германией…“

Надо попытаться купить на черном рынке бутылку шнапса — единственное лекарство, которое сейчас доступно. Подхватив рюкзак, Адальберт выбрался на улицу.

Прежде всего ему бросились в глаза объявления, о которых шла речь ночью. Очевидно, их расклеили вчера перед началом комендантского часа, поэтому, поглощенный поисками ночлега, Адальберт их не заметил. Теперь же он застыл перед одним из них. Оно было обращено „Ко всем берлинцам, ко всем честным немцам!“.