— Он скоро будет? — с робкой надеждой спросил Адальберт.

— Вы с ума сошли! Кто вы такой? Мой муж погиб на фронте два года назад!

„Она врет, врет! — проговорил он про себя. — Я виделся с Крингелем совсем недавно, а в прошлом году был с ним здесь, в этом доме…“

— Уже два года?.. — переспросил он.

— Да, да! — крикнула Марта.

— Но я виделся с ним гораздо позже.

— Где?

— Ну, хотя бы в этом доме, фрау Марта.

— Это ложь, ложь, я вижу вас в первый раз! — Страх ширился в ее глазах. — Этого не может быть… — уже тихо произнесла она, оглядела его с головы до ног и еще тише спросила: — Как ваше имя?

Теперь настала его очередь испугаться. Все эти дни, оказавшись в берлинской мышеловке, он ни разу не произносил своего имени. Прячась от людей, от облавы, превратившись в пещерное существо, он старался забыть, как его зовут. На всякий случай он придумал себе другое имя — Квангель; и хотя не мог подтвердить его достоверность никаким документом, держался за него, как за спасательный круг.

Но как поступить теперь? Назвать вымышленное имя, которое ничего не скажет Марте? Разве это не повод для нее немедленно выставить его за дверь или, что самое страшное, позвать одного из советских солдат, проходящих по улице? Повернуться и уйти? Снова обречь себя на крысиную жизнь в развалинах?.. Не просто умом, но всем существом своим Хессенштайн понимал, что эта женщина, этот дом — его единственная и последняя надежда до тех пор, пока он не решится вернуться в родной Нюрнберг.

— Меня зовут Адальберт-Оскар Хессенштайн, — глядя на Марту в упор, произнес он. И добавил: — Я бригадефюрер СС. Занимался вместе с вашим мужем организацией и инспекцией концлагерей.

Она отшатнулась, но не для того, чтобы пропустить его, а чтобы прислониться к стене и не упасть.

Хессенштайн ждал молча. Неужели Марта выдаст его? Не побоится, что он может рассказать все, что знает о Крингеле, в том числе и то, что видел его в Берлине — „убитого“ — совсем недавно? Решится ли она передать властям живого свидетеля деяний своего мужа, скорее всего здравствующего где-то и поныне? Да, он боялся Марты. Боялся, что та ради собственной безопасности выдаст его, но ведь и Марта должна бояться его, Хессенштайна: а вдруг он ее опередит и, желая подтвердить свою лояльность, сообщит в русскую комендатуру, что смерть ее мужа, одного из ближайших помощников Кальтенбруннера, более чем сомнительна? Хессенштайн решил играть ва-банк. Сейчас он чувствовал себя уже не бездомным бродягой, а генералом СС, пытающимся „расколоть“ подследственного, подчинить его своей воле.

— Фрау Марта, я полагаю, нам следует держаться друг друга, — холодно и твердо произнес он. — Не в ваших интересах отказывать в помощи человеку, который знает, что ваш муж относительно недавно был жив, в то время как вы утверждаете, будто он умер еще два года назад. Хотите возразить, что, если я донесу на вас, то тем самым выдам себя? Что ж, мне терять нечего, сами видите.

Хессенштайн почувствовал, что переборщил: страх полностью парализовал Марту. Он смягчил тон и сказал внушающе, но почти мягко:

— Фрау Марта! Даже под пыткой я не выдам вас русским. Но… поймите, я бездомен… Болен… Подумайте, что случится с нашей Германией, если такие люди, как мы, откажутся помогать друг другу!

Он увидел, как лицо Марты, каменное еще минуту назад, смягчилось, уголки ее рта дрогнули. „Испугалась? — подумал он. — Или впрямь растрогалась?“

— Проходите, — чуть слышно сказала Марта.

Адальберт вошел в столовую и встал за спинкой одного из стульев, не выпуская рюкзака из рук. Да, это была та самая комната, где они ужинали и пили кофе с Крингелем. И Марта сидела вот тут, на этом стуле. А рядом сидел ее отец — старик с седыми волосами. Перед взором Хессенштайна на мгновение снова появился накрытый кружевной скатертью стол, а во главе его — Крингель в черном мундире с погоном на плече и тремя дубовыми листками на петлицах… Видел Хессенштайн и самого себя рядом с Крингелем, тоже в мундире СС с повязкой на левом рукаве, на которой резко выделялась свастика.

— Что я могу для вас сделать? — как бы боясь ответа, спросила Марта.

Хессенштайн почувствовал, что между ними установилась какая-то внутренняя связь. Конечно, он понимал, что в основе ее были не сочувствие и добросердечие, а страх Марты за себя. Она не пригласила Адальберта сесть. Он стоял в этой будто всплывшей из небытия комнате оборванный, грязный, опустив на пол замызганный вещевой мешок.

— Как видите, я застрял в Берлине, фрау Марта. Без документов, — тихо произнес Адальберт. — Свои, конечно, уничтожил. Вы, может быть, помните, что мой дом в Нюрнберге. Но я не могу вернуться: русские повсюду ищут тех, чья вина заключается лишь в честном служении великой Германии и фюреру. Вокзал, поезда — все это сейчас для меня под запретом. Я уже много дней ночую в развалинах. Нет, — торопливо воскликнул Хессенштайн, приподнимая руку, — я не прошу у вас жилья. Только ночлега на несколько дней. Думаю, затем я найду способ избавить вас от моего присутствия. А пока — только ночлег, даже не в самом доме, нет. В каком-нибудь подвале… Я буду приходить ближе к ночи и уходить чуть свет.

— Куда? — спросила Марта.

— О, куда! — с горечью повторил Хессенштайн. — Туда… на улицу… — Он сделал неопределенный взмах рукой.

— Боже мой! — почти простонала Марта и добавила шепотом: — Что они с нами сделали!

Хессенштайн раздраженно подумал, что с ней, Мартой, и домом Крингеля никто ничего особенного не сделал, дом выглядел оазисом в пустыне развалин — непредсказуемая прихоть войны, обрушившей на Берлин столько смертей, столько бомб и снарядов…

— Муж рассказывал мне о вас, — снова заговорила Марта.

— Что именно?

— Когда русская артиллерия была уже слышна, он называл вас среди тех немногих, на кого можно положиться.

— Меня могут убить, но только с верой в тысячелетний рейх, в идеалы, которые провозгласил наш фюрер! — Хессенштайн произнес это несколько напыщенно, вытянувшись и едва не щелкнув каблуками разбитых, заляпанных цементом и грязью ботинок.

— Вот таким был и мой Конрад! — Марта поднесла к глазам платок. Как только она произнесла имя обергруппенфюрера, Хессенштайн снова насторожился: где же все-таки ее муж? Но тут же понял, скорее подсознательно, чем логически, что вопросов Марте задавать не следует.

— Только ночлег, — тихо повторил Адальберт. — Через несколько дней я найду выход.

— Почему вы уверены, что за несколько дней?..

— Потому что на черном рынке торгуют всем, в том числе и фальшивыми документами. Так вот, я намерен присмотреться и купить себе более или менее надежный „аусвайс“. Меня волнует сейчас только одно: как вернуться в родной Нюрнберг.

— Неужели „аусвайс“ можно купить? Так просто? — спросила Марта.

— О нет, не просто. „Аусвайс“ должен иметь мою фотокарточку, кроме того, нет гарантий, что ублюдок, согласившись изготовить документ, тут же не донесет на меня русским. Я уже давно приглядываюсь к тем, кто торгует документами. Риск слишком велик, ошибиться нельзя… Деньги для меня не играют особой роли, — продолжил он после паузы, дотронувшись носком ботинка до рюкзака, и без всякого перехода спросил: — Вы живете с отцом?

— Да, — ответила Марта.

— Старому человеку сейчас по городу ходить небезопасно, — решил проявить заботу Хессенштайн.

— А есть старому человеку нужно? — с внезапно вспыхнувшей злобой воскликнула Марта. — Между прочим, и женщины питаются не только эфиром. Вы мне рассказываете про черный рынок. Да я туда хожу каждую неделю! Два раза попадала в облаву, но все обошлось, слава богу, — у меня хороший „аусвайс“.

— Как вы его получили?

Марта пожала плечами.

— А почему бы и нет? Мой муж погиб, у меня есть соответствующий документ, сама я в партии не состояла. Словом, пошла в комендатуру и даже получила продовольственные карточки, правда, низшей категории.

— Вас не гоняют на расчистку улиц?

— Нет. Отцу за семьдесят, а я… словом, я больна, у меня справка от врача, преданного нам человека.