С этими словами он медленно поднес руку к пти­це, только что кончившей есть, и тихонько погладил ее по спине, от хвоста вверх. И что же? — в тот же миг птица издала пронзительный крик и вдруг как взлетит со стола, да как расправит когти, да как ринется прямо на ученика! Если бы он не успел закрыться рукавом, она, наверно, истерзала бы ему лицо. Ахнув от страха, ученик стал махать рука­вом, стараясь отогнать филина, а птица, щелкая клювом, опять на него... Тут уж ученику было не до того, что здесь сам мастер: он принялся и стоя отбиваться, и сидя ее гнать, и метаться по тесной комнате то туда, то сюда, а диковинная птица все за ним — то повыше взлетит, то пониже опустится и так и метит все через какую-нибудь щелочку прямо в глаз. При этом она страшно хлопала и шелестела крыльями, и от этого ему почему-то чу­дился не то запах опавших листьев, не то брызги водопада, не то прелый дух перебродивших фрук­тов, что обезьяны прячут в дуплах... Сказать «жут­ко» — мало. Сердце у него сжималось, и тусклый свет лампады казался ему лунным сиянием, а ком­ната учителя — далеким горным ущельем, осаж­денным демонами.

Однако ученика испугало не только то, что на него накинулся филин. Нет, волосы у него встали дыбом, когда мастер Гиббо, хладнокровно глядя на весь этот переполох, спокойно развернул бума­гу, вынул кисть и стал срисовывать эту страшную картину — как женоподобного юношу терзает ди­ковинная птица. Стоило ученику одним глазом увидеть это, как его охватил несказанный страх, и он даже подумал, уж не собирается ли мастер убить его.

Да и в самом деле, нельзя сказать, чтобы мастер не был на это способен. Ведь похоже было на то, что он нарочно позвал ученика, чтобы натравить на него птицу и срисовать, как он будет метаться. Поэтому, когда ученик увидел, что делает мастер, он, не помня себя, спрятал голову в рукава, закри­чал страшным голосом и скорчился на полу у двери в углу комнаты. Тогда Гиббо как-то испуган­но вскрикнул и вскочил, но тут птица зашумела крыльями еще сильнее, и в этот миг раздался оглу­шительный грохот, как будто что-то упало и раз­билось. Ученик, полумертвый от страха, невольно опустил рукав, поднял голову, смотрит — в комна­те совершенно темно, и только слышно, как мастер сердито кличет учеников.

Наконец издалека отозвался какой-то ученик и торопливо вошел со свечой в руке. При коптящем огоньке стало видно, что лампада опрокинута, пол и татами залиты маслом и на полу валяется филин, судорожно хлопая одним крылом. Гиббо так и застыл, приподнявшись над столом, и с оше­ломленным видом бормочет что-то непонятное. И не удивительно: вокруг филина, захватив его голову и полтуловища, обвилась черная змея. Должно быть, когда ученик скорчился у порога, он опрокинул горшок. Змея выползла, филин хотел ее клюнуть — вот и началась вся эта кутерьма. Уче­ники переглянулись и только подивились представшему перед ними странному зрелищу, а потом мол­ча поклонились мастеру и быстро вышли из комна­ты. Что стало со змеей и птицей дальше — никто не знает.

Подобным историям не было числа. Я забыл сказать — ширмы с муками ада художнику пове­лели написать в начале осени, и вот до самого кон­ца зимы ученики все время жили под страхом этих чудачеств мастера. Но в конце зимы у мастера с работой стало что-то не ладиться, вид у него сде­лался еще мрачнее, говорил он с раздражением. А картина на ширме как была набросана на три четверти, так дальше и не подвигалась. Мало того, порой художник даже замазывал то, что раньше нарисовал, и этому не видно было конца.

Но что именно у него не ладилось — никто не знал. Да вряд ли кто и старался узнать: наученные горьким опытом, ученики чувствовали себя так, словно сидели в одной клетке с тигром или волком, и только старались не попадаться мастеру на глаза.

За это время не случилось ничего такого, о чем стоило бы рассказывать. Вот только... у упрямого старикашки почему-то глаза стали на мокром месте; бывало, как останется один — плачет. Один ученик говорил — раз он зачем-то зашел в сад и видит: мастер стоит на галерее, смотрит на весен­нее небо, а глаза у него полны слез. Ученику стало как-то неловко, он молча повернулся и то­ропливо ушел. Ну, не странно ли, что этот самона­деянный человек, который для «Круговорота жизни и смерти» срисовывал трупы, валяющиеся по дорогам, плакал, как дитя, из-за того, что ему не удается, как хочется, написать картину.

Но пока Гиббо работал как бешеный над своей картиной, будто совсем потеряв рассудок, его дочь отчего-то становилась все печальней, и даже мы стали замечать, что она то и дело глотает слезы. Она и всегда была задумчивая, тихая, а тут еще и веки у нее отяжелели, глаза ввалились — совсем грустная стала. Сначала гадали — то ли об отце думает, то ли любовная тоска, ну а потом пошли толки, будто его светлости угодно стало склонять ее к своим желаниям, и уж после этого все разго­воры как ножом отрезало, точно все о ней вдруг позабыли.

Как-то ночью, одна служанка проходила по га­лерее. Вдруг откуда-то подбежала обезьянка Гиббо и ну дергать ее за подол юбки. Была теплая ночь, луна слабо светила, казалось, пахнет цветущими сливами. Вот она при свете луны и увидела, — что вы думаете? — обезьянка оскалила свои белые зубы, сморщила нос и кричит как сумасшедшая. Служанке стало как-то не по себе, досада ее взяла, что она дергает за новую юбку, и она, было, оттолк­нула обезьяну и хотела пройти дальше, но потом передумала: ведь уже был случай, как один слуга обидел обезьянку и ему досталось от молодого гос­подина. К тому же видно было, что и обезьянка так поступала неспроста. Тогда служанка решила узнать в чем дело и нехотя прошла несколько шагов в ту сторону, куда она ее тащила.

Так она оказалась у того места, где галерея по­ворачивала за угол и откуда за изогнутыми вет­вями сосен был виден пруд, чуть поблескивав­ший даже в ночном полумраке. И вдруг она с испу­гом услыхала из комнаты рядом тревожный и в то же время странный тихий шум чьего-то спора. Кругом все замерло в полной тишине, не слышно было человеческого голоса, и только не то в лунных лучах, не то в ночной мгле — не поймешь — пле­скались рыбы. Поэтому, услыхав эти звуки, она не­вольно остановилась. «Ну, если это кто-нибудь озорничает, я им покажу!» — подумала служанка и, сдерживая дыхание, тихонько прильнула к двери.

Обезьянке, видно, казалось, что служанка меш­кает. Она нетерпеливо покружилась у ее ног, потом жалобно застонала, точно ее душили, и вдруг вско­чила ей на плечо. Служанка невольно отвела го­лову в сторону, хотела от нее увернуться, а обезь­янка, чтобы не соскользнуть вниз, вцепилась ей в рукав,— и в эту минуту, совсем забывшись, слу­жанка покачнулась и всем телом ударилась о дверь. Ну, тут уж медлить нельзя было. Она быст­ро раздвинула дверь и хотела было кинуться в не освещенную луной глубину комнаты, но тут же остановилась в испуге, потому что навстречу ей, словно стрела, спущенная с тетивы, выскочила из комнаты какая-то женщина. В дверях она чуть не столкнулась со служанкой, кинулась наружу, как вдруг упала на колени и, задыхаясь, испуганно уставилась на нее так, словно увидела перед собой что-то страшное.

Незачем и говорить, что это была дочь Гиббо. Но в этот вечер она показалась прямо на себя непохожей. Глаза были широко раскрыты. Щеки пылали румянцем. К тому же беспорядок в одеж­де придал ей прелесть, необычную при ее всегдаш­нем младенческом виде. Неужто это в самом деле нежная, пугливая дочь Гиббо? Служанка присло­нилась к двери, глядя на эту красивую девическую фигуру, озаренную луной, и, указывая в ту сто­рону, откуда слышались чьи-то поспешно удаляв­шиеся шаги, спросила глазами: кто?

Но девушка, закусив губы, молча покачала головой. Какой у нее был расстроенный вид!

Тогда служанка нагнулась и, приблизив губы к ее уху, шепнула: «Кто?» Но опять она только пока­чала головой и ничего не ответила. Мало того, на ее длинных ресницах повисли слезы, и она еще крепче сжала губы.

Служанка была от природы глупа и, кроме самых простых, всем понятных вещей, ничего не смыс­лила. Поэтому она просто не знала, что еще ска­зать, и некоторое время стояла неподвижно, словно прислушивалась, как бьется ее сердце. Да и рас­спрашивать дальше ей почему-то казалось нехо­рошо...