Сколько времени это продолжалось, неизвестно. Наконец она задвинула дверь и, оглянувшись на девушку, которая, видно, уже немного пришла в себя, как можно мягче сказала: «Ступай к себе в комнату». Потом с какой-то тревогой в душе, как будто увидела что-то недозволенное, и, чувствуя себя неловко, — а перед кем, не знала, она пошла туда, куда направлялась. Но не прошла и десяти шагов, как кто-то опять робко потянул ее сзади за подол. Она испуганно оглянулась. Как вы думаете, кто это был?

У ее ног стояла обезьянка Гиббо и, сложив руки, как человек, звеня золотым колокольчиком, учтиво кланялась.

После происшествия этого вечера минуло дней двадцать. Однажды Гиббо неожиданно пришел во дворец и попросил приема у его светлости: худож­ник был человек низкого звания, но давно уже пользовался благоволением его светлости. И его светлость, который не так-то легко принимал кого бы то ни было, и на этот раз охотно соизволил дать свое согласие и сейчас же позвал его к себе. Гиббо с видом еще более угрюмым, чем обычно, почтительно простерся ниц перед его светлостью и хриплым голосом проговорил:

—     Дело идет о ширме с картиной мук ада, что ваша светлость давно изволили повелеть мне на­писать. С великим усердием днем и ночью держал я кисть и добился успеха. Большая часть моей работы уже сделана.

—     Прекрасно, я доволен.

Однако голос его светлости, изволившего произ­нести эти слова, звучал как-то вяло, без воодушев­ления.

—  Нет, ничего прекрасного нет! — Гиббо с нес­колько рассерженным видом опустил глаза.— Большая часть сделана, но одного я сейчас никак не могу нарисовать.

—     Что такое?! Не можешь нарисовать?

Да, не могу. Я никогда не могу рисовать то, чего не видел. А если нарисую, то недоволен. Вы­ходит, все равно что не могу.

Услыхав эти слова, его светлость насмешливо улыбнулся.

—     Значит, чтобы нарисовать ширмы с муками ада, тебе нужно увидеть ад?

—     Да, ваша светлость, изволит говорить правду. Но несколько лет назад, во время большого пожа­ра, я собственными глазами видел такой яростный огонь, что он может сойти за пламя ада. И пламя на картине я написал благодаря тому, что мне при­велось видеть этот пожар. Ваша светлость изволите знать эту картину.

—     А как же с грешниками? Да и адских слуг ты вряд ли видел?

Его светлость задавал один вопрос за другим с таким видом, как будто слова Гиббо совершенно не доходили до его ушей.

—     Я видел человека, закованного в цепи. Я полностью срисовал, как другого человека терзала хищная птица. Так что нельзя сказать, что я совсем не знаю мучений грешников. И адские слуги...— Гиббо криво усмехнулся,— и адские слуги не раз являлись мне не то во сне, не то наяву. Черти с бычьими мордами, с конскими головами или с тремя лицами и шестью руками, бесшумно хлопая в ладоши, беззвучно разевая рты, приходят меня истязать, можно сказать, ежедневно и еженощ­но. Нет... что я хочу и не могу нарисовать — это не то.

Такие слова, должно быть, изумили даже его светлость. Некоторое время его светлость недо­вольно смотрел на Гиббо, а потом, грозно сдвинув брови, отрывисто бросил:

—   Говори, чего же ты не можешь нарисовать?

—  Я хочу в самой середине ширмы нарисовать, как сверху падает карета.

Сказав это, Гиббо в первый раз устремил прони­зывающий взгляд в лицо его светлости. Говоря о картинах, он как будто делался сумасшедшим, и вот в эту минуту от его взгляда действительно становилось жутко.

— А в карете,— продолжал художник,— раз­метав охваченные пламенем черные волосы, изви­вается в муках изящная придворная дама. Зады­хаясь от дыма, искривив брови, она запрокинула лицо вверх. Рука срывает бамбуковую занавеску, может быть, чтобы избавиться от сыплющихся с нее дождем искр. Над нею, щелкая клювами, кружат и вьются десять, двадцать диковинных птиц... Вот эту даму в карете — ее-то мне и не уда­ется никак нарисовать!

— Ну и что же? — почему-то с довольным видом понукал художника его светлость.

А Гиббо с трясущимися, точно от лихорадки, красными губами еще раз, как во сне, повторил:

— Ее-то мне и не удается нарисовать...— И вдруг резко, точно набрасываясь на кого-то, он выкрикнул: — Прошу вашу светлость — со­жгите у меня на глазах карету. И, кроме того, если можно...

Лицо его светлости потемнело, но вдруг он гром­ко захохотал. И, давясь от смеха, изволил прого­ворить:

— Я сделаю все, как ты просишь. А можно или нельзя — об этом рассуждать ни к чему.

Вид у его светлости тоже был необыкновенный — на губах пена, в бровях гроза, можно было поду­мать, что его заразило безумие Гиббо. Его свет­лость замолчал было, но вдруг что-то прорвалось в нем, и он опять, безостановочно, громко смеясь, сказал:

—     Сожгу карету! И посажу туда изящную жен­щину, наряженную придворной дамой. И женщина в карете, терзаемая пламенем и черным дымом, умрет мучительной смертью. Тот, кто замыслил это нарисовать, действительно первый художник на свете! Хвалю. О, хвалю!

Услыхав слова его светлости, Гиббо сразу по­бледнел, только губы у него шевелились, точно он ловил ртом воздух, и вдруг, как будто все тело его ослабело, он припал руками к полу и тихо, едва слышно поблагодарил:

—     Это великое счастье!

Это случилось через два-три дня, ночью. Его светлость согласно своему обещанию, изволил по­звать Гиббо, чтобы дать ему посмотреть своими глазами, как горит карета. Разумеется, это прои­зошло не во дворце у реки. Карету сожгли на заго­родной вилле, где раньше, кажется, изволила про­живать сестра его светлости. Эту виллу в просто­речии называли «Дворец Юты».

Этот «Дворец Юты» был давно уже необитаем, и большой заброшенный сад совсем запустел. Это место выбрали, вероятно, по предложению тех, кто видел, как здесь пустынно. Ходили всякие толки и о скончавшейся здесь сестре его светлости: на­пример, будто и теперь в безлунные ночи по галерее таинственно, не касаясь земли, скользит ее алое платье. Здесь и днем было мрачно, и выпи жутко носились при свете звезд, точно какие-то диковин­ные существа.

И тогда как раз была темная безлунная ночь. При светильниках можно было видеть, как его светлость в придворном платье — с гербами — сидит, скрестив ноги, у края наружной галереи на подушке, окаймленной белой парчой. Вокруг него почтительно расположились приближенные. Среди них особенно бросался в глаза один силач, о котором рассказывали, что еще недавно, во время войны, он от голода ел человеческое мясо и с тех пор мог сломать рога живому оленю. Он с внуши­тельным видом восседал в углу, опоясанный широ­ким поясом, держа меч рукояткой вниз. Ветер колебал пламя светильников, и человеческие фигу­ры то выступали на свет, то уходили в тень, и все это было похоже на сон и почему-то наводило страх.

А в саду сверкала золотыми украшениями, как звездами, карета, не запряженная, с оглоблями, опущенными наклонно на подставку. Над высоким верхом ее нависал густой мрак, и при взгляде на нее холод пробегал по спине, даром, что уже начиналась весна. Синяя легкая занавеска с узорчатой каймой была опущена донизу и скрывала то, что находилось внутри. Вокруг кареты стояли наготове слуги с горящими сосновыми факелами в руках, следя за тем, чтобы дым не относило к галерее.

Сам Гиббо сидел на корточках поодаль, напро­тив галереи. Он казался каким-то особенно малень­ким, жалким, словно его давила тяжесть неба. Позади него в таком же костюме сидел, по-види­мому, сопровождавший его ученик. Так как они оба были далеко и в темноте, с моего места под гале­реей нельзя было различить даже цвета их платья.

Время близилось к полуночи. Темнота, окутывав­шая сад с его деревьями и ручейками, погло­щала все звуки, и в тишине, когда, кажется, будто слышишь свое дыхание, раздавался только легкий шелест ветерка; при каждом его дуновении доносился запах копоти и дыма факелов. Его светлость некоторое время изволил молча смотреть на эту причудливую картину, а потом, нагнув­шись вперед, резким голосом позвал: