—     Гиббо!

Художник как будто что-то ответил, но до моего слуха донесся лишь невнятный стон.

—     Гиббо! Сегодня я, как ты хотел, сожгу карету. Проговорив это, его светлость бросил беглый

взгляд на приближенных. В эту минуту они как будто многозначительно переглянулись и улыб­нулись, а может быть, мне это показалось. Гиббо поднял голову и почтительно посмотрел на гале­рею, но ничего не сказал.

—      Смотри же хорошенько! Это карета, в которой я раньше ездил. Ты ее, наверно, помнишь. Я хочу сейчас зажечь ее и воочию показать тебе огненный ад.— Его светлость замолчал и опять кинул взгляд на приближенных. Потом вдруг жестко произ­нес: — Внутри, связанная, сидит преступница. И, значит, когда карету зажгут, тело негодницы сгорит, кости обуглятся, и она погибнет в жестоких мучениях. Для твоей ширмы это неповторимая на­тура! Не упусти же, присмотрись, как запылает белоснежная кожа. Смотри хорошенько, как во­спламенившись, искрами разлетятся черные во­лосы.

Его светлость замолчал в третий раз, но потом, точно что-то вспомнив и смеясь,— на этот раз не­слышно, так, что только тряслись плечи,— про­изнес:

—      Такого зрелища не увидишь до скончания века! Я тоже на него погляжу. Ну-ка, подымите занавески, покажите Гиббо, кто сидит внутри!

Услышав повеление, один из слуг с высоко поднятым факелом подошел к карете и, протянув руку, одним движением откинул занавеску. Пламя пылающего факела алым колеблющимся светом ярко озарило тесную внутренность кареты. Жен­щина, беспощадно закованная в цепи... о, кто бы мог ошибиться! На роскошное, затканное цветами вишни шелковое платье изящно спускались блестя­щие черные волосы, красиво сверкали косо воткну­тые золотые шпильки. По костюму ее было не узнать, но хрупкая фигурка, белая шея и грустно-застенчивое личико... Это была дочь Гиббо!

И тогда... силач, сидевший напротив, встал и, схватившись за рукоятку меча, устремил грозный взгляд на Гиббо. Гиббо чуть не лишился рассудка. До сих пор он сидел на корточках внизу, но теперь вскочил и, протянув вперед обе руки, не помня себя, хотел броситься к карете. К сожалению, было темно, так что выражение его лица нельзя было разглядеть. Но обескровленное лицо Гиббо, нет, не лицо, а вся его фигура, как будто подтя­нутая в воздух какой-то невидимой силой, прорезав тьму, вдруг отчетливо встала у присутствующих перед глазами. По слову его светлости «за­жечь», слуги бросили факелы, и, подожженная ими, ярко вспыхнула карета, в которой сидела дочь художника.

Пламя быстро охватило верх кареты. Лиловые кисти, которыми были увешаны ее края, заколыха­лись, как от ветра, снизу вырвались белые даже в темноте клубы дыма, искры посыпались таким дож­дем, словно не то занавеска, не то расшитые рука­ва одежды женщины, не то золотые украшения разом рассыпались и разлетелись кругом... Страш­нее этого ничего не могло быть! А пламя, что, вытягивая огненные языки, обвивало кузов и полыхало до небес,— как его описать? Казалось, точно упало само солнце и на землю хлынул небесный огонь. Но отец, Гиббо...

Он хотел было, не помня себя, броситься к каре­те, но в тот миг, когда вспыхнуло пламя, оста­новился и, вытянув вперед руки, впивающимся взглядом смотрел туда, не отрываясь, точно его притягивал дым, окутавший карету. Залитое све­том морщинистое, безобразное лицо его было ясно видно все до кончика бороды. Широко раскры­тые глаза, искривленные губы, судорожно подерги­вающиеся щеки,.. весь ужас, отчаяние, страх, попе­ременно овладевавшие душой Гиббо, были напи­саны на его лице. У вора перед казнью, у грешника с десятью грехами и пятью злодействами, пред­ставшего перед князьями преисподней,— вряд ли даже у них может быть такое страдальческое лицо! И даже силач побледнел и со страхом смотрел на его светлость.

Но его светлость, кусая губы и только иногда зловеще посмеиваясь, не сводил глаз с кареты. А там... это запрокинутое лицо задыхающейся от дыма женщины, эти длинные спутанные волосы, охваченные пламенем, это красивое, затканное цветами вишни платье, которое на глазах у всех превращалось в огонь... О, что это был за ужас! В особенности в ту минуту, когда порыв ночного ветра отогнал дым и в расступившемся пламени, в алом, мерцающем золотой пылью зареве стало видно, как она, кусая повязку, которой ей завязали рот, бьется и извивается так, что чуть не лопаются цепи,— о, в эту минуту у всех присутствовавших волосы стали дыбом, словно они собственными гла­зами видели муки ада!

И вот опять будто порыв ночного ветра пробе жал по верхушкам деревьев... Так, верно, поду­мали все. И едва этот звук пронесся по темноту небу, как вдруг что-то черное, не касаясь земли, не паря по воздуху,— как падающий мяч, одной прямой чертой сорвалось с крыши дворца прямо в пылающую карету. И за обгоревшей дымящейся решеткой прижалось к откинутым плечам девушки и испустило резкий, как треск разрываемого шелка, протяжный, невыразимо жалобный крик... еще раз... и еще раз... Все, не помня себя, вскрикнули: на фоне пламени, поднявшегося стеной, прильнув к девушке, скорчилась привязанная, было, во дворце у реки обезьянка с кличкой Гиббо.

Но животное видно было одно лишь мгновение. Золотые искры снопом взметнулись к небу, и сразу же не только обезьянка, но и девушка скрылись в клубах черного дыма. Теперь в саду с оглуши­тельным треском полыхала только горящая карета. Нет, может быть, верней будет сказано, не горя­щая карета, а огненный столб, взмывающий прямо в звездное небо.

Гиббо как будто окаменел перед этим огненным столбом... Но странная вещь: он, который до тех пор как будто переносил адскую пытку, стоял те­перь, скрестив на груди руки, словно забыв о при­сутствии его светлости, с каким-то непередаваемым сиянием — я бы сказал, сиянием самозабвенного восторга на морщинистом лице. Можно было по­думать, что его глаза не видели, как в мучениях умирает его дочь. Красота алого пламени и мяту­щаяся в огне женская фигура беспредельно восхи­щали его сердце и поглотили его без остатка.

И взор его, когда он смотрел на смертные муки единственной своей дочери, был не просто светел. В эту минуту в Гиббо было таинственное, почти нечеловеческое величие, подобное величию раз­гневанного льва, каким он может присниться во сне. И даже бесчисленные ночные птицы, испу­ганные неожиданным пламенем и с криками носив­шиеся по воздуху, даже они — а может быть, это только казалось — не приближались к его помятой шапке. Пожалуй, даже глаза бездушных птиц ви­дели это странное величие, окружавшее голову Гиббо золотым сиянием.

Даже птицы. И тем более все присутствующие, вплоть до слуг, затаив дыхание, дрожа всем телом, полные непонятной радости, смотрели, не отры­ваясь, на Гиббо, как на новоявленного будду. Пламя пылающей кареты, гремящее по всему поднебесью, и очарованный им окаменевший Гиббо... О, какое величие, какой восторг! И только один — его светлость наверху, на галерее, с неузнаваемо искаженным лицом, бледный, с пеной на губах, обеими руками вцепился в свои колени, покрытые лиловым шелком, и, как зверь с пересохшим гор­лом, задыхаясь, ловил ртом воздух...

О том, что в эту ночь его светлость во «Дворце Юты» сжег карету, как-то само собой стало извест­но повсюду, и пошли всякие слухи: прежде всего, почему его светлость сжег дочь Гиббо? Больше всего толковали, что это месть за отвергнутую любовь. Однако помышления его светлости клони­лись совсем к другому: он хотел проучить злобного художника, который ради своей картины готов был сжечь карету и убить человека.

А Гиббо, у которого прямо на глазах сгорела родная дочь, все же не оставил твердого, как ка­мень, желания написать картину, напротив, это желание как-то даже окрепло в нем. Многие по­носили его, называли злодеем с лицом человека и сердцем зверя, позабывшим ради картины отцов­скую любовь. Отец настоятель тоже держался таких мыслей и, бывало, изволил говорить: «Сколь бы превосходен ни был он в искусстве и в умении своем, но если не понимает он законов пяти извеч­ных отношений, быть ему в аду».

Через месяц ширма с картиной мук ада была наконец окончена. Гиббо сейчас же принес ее во дворец и почтительно поверг на суд его светлости. Как раз в это время отец настоятель был тут же, и, кинув взгляд на картину, он, конечно, был пора­жен страшной огненной бурей, бушевавшей в пре­исподней, изображенной на ширме. Раньше он все хмуро косился на Гиббо, но тут произнес: «Пре­восходно!» Его светлость усмехнулся, услыхав эти слова.