Как-то я увидел ее в ювелирном магазине на Арбате. Она рассматривала изумрудную черепашку в золотой оправе. Я стоял у соседнего прилавка и видел, как ее пальцы нежно гладили мерцающий панцирь, прикладывали его к коричневому жакету. На коричневом зеленое с золотым привлекало внимание. Вдохнув, она положила черепашку в коробочку и ушла.

Я хорошо знал таких женщин. После нескольких лет жизни за рубежом возвращение в Москву они воспринимали почти как катастрофу. Очереди в магазинах — мидовский буфет не мог обеспечить полностью, — грязь и хамство на улицах… Жена одного из моих сотрудников после приезда из Парижа перестала выходить из квартиры, потому что каждый выход заканчивался нервным срывом.

Ольга начала преподавать английский язык в средней школе, но через месяц ушла — она не могла вставать так рано, чтобы не опаздывать на занятия в девять утра.

На следующий день после того, как я увидел ее в ювелирном магазине, я позвонил в дверь ее квартиры. Она открыла дверь еще сонная, запахивая полы халата. Я извинился и протянул коробочку. Она достала черепашку и выдохнула, как выдыхают женщины перед тем, как войти в холодную воду.

— Откуда вы узнали?

— Я умею угадывать желания.

— Я тоже.

Это означало, что мы договорились. Требовались только уточнения.

— Я вас приглашаю в гости.

— Когда? — спросила она.

— Я люблю утренних гостей.

— Я тоже. — Она улыбнулась.

— Значит, завтра в восемь сорок пять.

— Замечательно. — Она рассмеялась. Советник уезжал всегда в восемь тридцать, за ним присылали служебную машину.

На следующее утро Ольга позвонила в дверь ровно в восемь сорок пять. Она сбросила шубу и оказалась в ночной рубашке.

— Я уже приняла душ, — предупредила она и прошла в спальню.

В конце месяца я выдал ей денег ровно вдвое больше, чем месячная зарплата советника. Она меня расцеловала.

После гибели Татьяны не появилось женщины, которую бы я любил. Одноразовую любовь я покупал за деньги.

Сейчас я пользовался услугами сорокалетней медсестры Веры. Как многие одинокие женщины, боясь болезней, она энергично заботилась о своем теле: лыжи зимой, велосипед летом. Вера выделила мне понедельник, и я платил ей пятьдесят долларов за приход. Во вторник к ней приходил пенсионер помоложе меня, бывший начальник тыла одного из военных округов. В среду приезжал руководитель департамента здравоохранения, в недавнем прошлом тоже генерал медицинской службы. Вера работала в военном госпитале, а генералам, по-видимому, нравились спортивные блондинки.

В четверг она принимала молодого мужика, очень раскормленного, он приезжал с охраной. По-видимому, у него были проблемы с потенцией, а Вера могла поднять все, что должно подниматься.

В пятницу у нее был банный день. Она стирала, убирала квартиру, готовила. На субботу и воскресенье из Сергиева Посада к ней приезжал стандартно одетый сорокалетний мужик, которого она или любила, или хотела женить на себе. Она не была проституткой, пять дней в неделю она работала в госпитале и принимала у себя только по вечерам. Эти приемы на дому вполне подходили под понятие частной практики. И она свою медицинскую работу выполняла вполне профессионально, потому что трое ее клиентов были старики и один молодой — импотент.

Год назад я заболел. Вероятно, все-таки сказался Чернобыль. Меня вызвали в управление через сутки после взрыва реактора. Через два часа я был в Киеве. Я очень хорошо знал по испытаниям атомных бомб, что такое радиация. К тому же в Главном управлении велась статистика. Я знал, что солдаты, которые сбрасывают графит с крыши реактора, проживут не больше трех месяцев. Для себя лично я принял все меры защиты и получил не много рентгенов, но, по-видимому, сказались предыдущие испытания, и мой генетический код дал сбой через девять лет.

В госпитале мне гарантировали еще десять лет, что меня даже развеселило. В моем возрасте сам Господь Бог, если бы он давал гарантии, не дал бы мне больше чем полгода. Зная, что в нашей медицине не принято говорить правду пациентам, я поехал в Швейцарию и прошел там обследование. Трезвые швейцарцы поставили передо мной дилемму: операция сразу, без гарантии, что я перенесу наркоз при таком состоянии моего сердца, или конец через год.

— Только год? — спросил я.

— Плюс-минус месяц.

— А если операция пройдет благополучно, на сколько я могу рассчитывать?

— Если будете лечиться в нашей клинике, то еще на четыре года. — И добавил: — Четыре года — это очень много, это почти тысяча пятьсот дней. Мы знаем, что вы воевали. По времени — это целая война. А вы, наверное, помните каждый день на войне.

Профессор родился в пятидесятые годы и никогда не воевал, может быть, раза два дрался в школе и запомнил эти драки на всю жизнь.

Я отказался от операции. В чудеса я не верил. После поездки в Швейцарию прошло два месяца. Не многим удается узнать дату, когда тебя не станет, но, наверное, каждый задавал себе вопрос: что бы я сделал, если бы узнал? Оказывается, ничего. Когда-то я хотел застрелить любовника своей дочери, который заставил ее сделать аборт, и она не смогла родить мне внука. А теперь мне некому оставить все то, что я собрал за свою жизнь. Никто не знал о моем богатстве. Солдаты вывозили из Германии часы, комбинации из вискозы для своих жен, аккордеоны, патефоны — то немногое, что можно унести в вещмешке и в двух чемоданах.

Офицеры отправляли контейнеры с перинами, постельным бельем, разобранными велосипедами.

Генералы везли мебель, люстры, автомашины.

Я не сам понял, мне объяснили, что настоящую ценность представляют только антикварные вещи и полотна известных художников. Я вывез две картины Рубенса — и не только потому, что это Рубенс, мне действительно нравилось обилие женской плоти на его картинах, — несколько картин малых голландцев, Ван Гога, Дега. В каталогах немецких музеев эти картины считались пропавшими. У меня была музейная коллекция золотых и серебряных монет, ящики с монетами весили двенадцать килограммов. Мои охотничьи ружья принадлежали когда-то Вильгельму Второму и Герингу.

После войны я купил Кустодиева, Дейнеку, а когда женился на Татьяне, подарил ей ожерелье, принадлежавшее, как определили эксперты, императрице Анне Иоанновне и вывезенное немцами из Петергофа.

Я бы мог передать это в Пушкинский музей или в Эрмитаж, но теперь не исключено, что все это вернется в Германию. Конечно, это справедливо, но мои личные трофеи тоже справедливы — на войне солдат всегда имел не только награды, но и трофеи. Я не то что мечтал — мечтать совсем не в моем характере, — я хотел стать основателем династии, чтобы драгоценности императрицы передавались бы от моей дочери моей внучке, потом правнучке.

Решение, что делать с картинами, монетами, драгоценностями, я пока отложил, хотя понимал, что решать придется в ближайшее время. Если картины вернутся в музеи, от меня останутся несколько строчек в каталогах: «Картина из частной коллекции генерала Полякова». Но несколько строчек — слишком мало для моей жизни. И тогда я решил, что должен написать книгу. Я всю жизнь молчал. Соглашался, выполнял и молчал. Не соглашался, выполнял и молчал. Такие были правила. Сейчас, когда все наши секреты раскрыты, я могу снять с себя обет молчания. Я сам выбрал издательство «Сенсация». Они выпускали книги воспоминаний без купюр. Сработала давно отлаженная система. На одной из книжных презентаций журналистке, которая очень любила секреты, вскользь намекнули, что генерал Поляков пишет мемуары. В тот же вечер эта информация дошла до издателя. Они понимали, что генералу из Главного разведывательного управления есть что рассказать, к тому же спрос на Берию, Сталина, секреты атомного и ракетного строения на новом витке нашей истории снова возрос. Следующий день у них, вероятно, ушел на сбор сведений о генерале, на следующее утро мне позвонили. От двух первых литературных обработчиков я отказался: они работали по советскому стандарту, вставляя общие тексты, которые я сам всегда пропускал при чтении мемуаров. Что принесет новенькая, киноведка-неудачница, я узнаю только завтра. Единственное, что я знал точно, что не могу потратить на книгу больше трех недель.