Дочь убитого Раймонда спустилась с башни, откуда ей было видно поле битвы, полная отчаяния, какое должно было испытывать дитя, видя гибель любимого и почитаемого отца. Однако ее высокий ранг и правила, в которых она была воспитана, не позволяли ей долго предаваться горести. Возводя юных и прекрасных женщин в ранг королев, а скорее даже богинь, рыцарская мораль взамен требовала от них чувств и поведения столь же возвышенных, но далеких от естественных человеческих чувств. Героини рыцарей зачастую походили на портреты, освещенные искусственным светом. Такой свет ярко выделяет предметы, на которые он обращен, но в сравнении со светом дня кажется чересчур резким.

Осиротевшей наследнице Печального Дозора, потомку древнего рода героев, восходившего к Тору, Бальдеру, Одину и другим обожествленным воителям Севера, чья красота была воспета сотней менестрелей, чьи глаза светили путеводными звездами многим рыцарям, подвизавшимся на Валлийской Марке, не подобало плакать по своему родителю, как плачут деревенские девушки. Как ни молода она была и сколь ужасно ни было только что представшее ей зрелище, оно потрясло ее менее, чем если бы ей не были привычны грубые и зачастую смертельно опасные рыцарские турниры, если бы она не жила среди людей, у которых речи о битвах и смерти были постоянно на устах, если бы ее воображению не были знакомы события жестокие и кровавые, если бы не воспитали ее в убеждении, что почетная «смерть на щите», как называлась тогда гибель в бою, — более желанный конец для воина, нежели медленное и бесславное угасание, завершающее долгую жизнь. Оплакивая отца, Эвелина вместе с тем с гордостью думала о том, что он погиб на вершине своей славы, окруженный телами поверженных им врагов; раздумывая над собственным положением, она была полна решимости защищать свою свободу и мстить за отца всеми способами, какие пошлет ей Небо.

Не были забыты и утешения религии. Согласно обычаям того времени и догматам Римско-Католической Церкви, она испрашивала помощи у Небес не только молитвами, но и обетами. В маленькой подземной части замковой часовни, над алтарем, постоянно освещаемым лампадой, висел небольшой образ Девы Марии, почитавшийся в семье Беренжеров как особая домашняя святыня, которую один из их предков привез из паломничества в Святую Землю. Это была икона греческого письма времен Нижнего Царства, похожая на те, какие в католических странах приписывались евангелисту Луке. Подземный алтарь, где она помещалась, считался наделенным особой святостью и даже чудотворной силой. Эвелина, ежедневно украшавшая образ гирляндой цветов, вознося при этом молитву, особенно почитала Пресвятую Деву Печального Дозора; ибо так назывался этот образ.

Сейчас, уединясь от всех, печально склонившись перед ликом своей заступницы, она молила Пречистую защитить ее свободу и честь и покарать свирепого и коварного вождя дикого племени, который убил ее отца, а сейчас осаждал ее замок. Она не только обещала своей покровительнице щедрые пожертвования в виде земель, но и дала обет (хотя что-то в душе ее противилось этому и голос дрожал) отдать рыцарю, которого Пресвятая Дева Печального Дозора изберет для ее спасения от врага, все, чего он может пожелать, и даже свою руку. Много рыцарей заверяло ее, что дар этот ценнее всего, что могут ниспослать Небеса; и теперь она всецело вверила себя Пресвятой покровительнице и уповала на ее помощь. Быть может, в ее обете таилась и некая земная надежда, которую она сама едва ли сознавала, но которая примиряла ее с условиями обета. Пресвятая Дева в неизреченной благости своей (так шептала ей надежда) милостиво распорядится обетом и изберет в освободители замка того, кого охотнее всего избрала бы и сама ее почитательница.

Но если и была у нее такая надежда (ибо к самым чистым нашим помыслам часто примешивается нечто себялюбивое), то возникла она бессознательно. Удерживая непрошеные слезы и устремляя на образ Пречистой взор, полный жаркой мольбы и смиренной веры, Эвелина, быть может, была прекраснее, чем тогда, когда ей, хотя и самой юной, приходилось награждать победителей рыцарских турниров в Честере. Неудивительно, что в этот миг экзальтации, простертая перед святыней, в чью чудотворную способность защитить ее и видимым знаком выразить ей свое покровительство она свято верила, Эвелина могла увидеть, что обет ее принят. Перед ее воспаленным взором и разгоряченным воображением строгие черты, какие придал Пресвятой Деве греческий иконописец, смягчились; в глазах Девы появилось сострадание к мольбам ее почитательницы, а губы явственно сложились в благостную улыбку; Эвелине показалось даже, будто голова Пресвятой Девы чуть склонилась.

Потрясенная чудом, в котором пламенная вера не позволяла ей усомниться, миледи Эвелина скрестила на груди руки и простерлась перед образом, готовясь в этой молитвенной позе выслушать божественное откровение.

Но ничего более не произошло; она не услышала ни звука и, когда, встав на колени и оглядевшись вокруг, снова подняла взгляд на образ Пресвятой Девы, увидела ее такою, какой изобразил ее иконописец, хотя Эвелине все же показалось, что величавые черты сохраняют милостивое выражение, какого она не видела в них прежде. С благоговением и даже со страхом, но вместе с тем утешенная и почти обрадованная явившимся ей чудом, девушка стала снова и снова повторять молитвы, какие казались ей наиболее приятными для слуха ее покровительницы; наконец, поднявшись с колен и отступая назад, словно в присутствии монарха, она вышла в верхнюю часовню.

Здесь перед статуями святых все еще молились, преклонив колени, две-три женщины; остальные, которым тревога не давала молиться, разошлись по замку, чтобы попытаться узнать о судьбе своих близких, подкрепиться пищей или хотя бы где-то отдохнуть.

Склонив голову и произнося молитву перед статуей каждого святого (ибо опасность заставляет людей усерднее соблюдать обряды), миледи Эвелина дошла уже до выхода из часовни, когда туда поспешно вошел человек в доспехах. Громче, чем подобало вблизи святынь, он позвал леди Эвелину. Будучи все еще во власти явившегося ей чуда, она приготовилась дать воину суровую отповедь, но он быстро и взволнованно произнес:

— Дочь моя, нас предали! — И хотя фигура в кольчуге, казалось, принадлежала солдату, говорил он голосом отца Альдрованда, который тут же поспешил поднять забрало и открыл лицо.

— Отец мой, — спросила Эвелина, — что означают ваши слова? И неужели вы утратили веру в Небеса, к которой призываете нас, и взяли в руки иное оружие, чем то, какое носит ваш орден?

— Скоро может дойти и до этой необходимости, — ответил отец Альдрованд. — Ведь, прежде чем стать монахом, я был воином. Однако сейчас я надел эти доспехи не затем, чтобы сражаться, а чтобы обнаружить предательство. Увы, дочь моя! Мы в большой беде. Снаружи враг, а внутри предатели! Коварный фламандец Уилкин Флэммок сговаривается о сдаче замка!

— Кто осмеливается говорить это? — спросила скрытая под покрывалом девушка, которая молилась в темном углу часовни никем не замеченная. Теперь она поднялась с колен и смело встала между леди Эвелиной и монахом.

— Прочь отсюда, дерзкая! — негодующе воскликнул монах, удивленный таким бесстрашным вмешательством. — Это тебя никак не касается.

— Нет, касается! — возразила девушка, откинув с лица покрывало. Под ним оказалось юное личико дочери Уилкина Флэммока, со сверкающими глазами и пылающими щеками. Гнев этот казался странным в почти детских чертах и во всем облике, обычно столь же кротком и застенчивом, сколь пылкой и решительной сейчас была Роза. — Может ли не касаться меня, — сказала она, — когда честное имя моего отца пятнают клеймом предателя? Может ли быть безразличным ручей, если замутнен его источник? Да, это меня касается, и я хочу знать, кто сочинил клевету?