Но Эспри Сегье опередил всех, первым приблизился к архиепископу и простер над ним руки.

— Остановитесь, братья! — вскричал он. — Остановитесь! Богу угодна не смерть грешника, но жизнь и обращение его в истинную веру.

— Нет, нет! — отозвалось два десятка голосов, впервые, быть может, возражавших призывам пророка. — Нет! Пускай умрет, не дождавшись пощады, ведь и сам он разил, не зная жалости! Смерть сыну Велиала! Смерть!

— Молчать! — грозно взревел пророк. — Моим голосом вам вещает Господь: если этот человек захочет последовать за нами и стать нашим пастырем, нам надлежит пощадить его жизнь, которую он посвятит отныне проповеди истинной веры.

— Лучше тысячу раз умереть, чем потворствовать ереси, — отрезал архиепископ.

— Так умри же! — вскричал Лапорт и ударил его кинжалом. — Получай! Это тебе за моего отца, которого ты отправил на костер в Ниме.

И он передал кинжал Эспри Сегье.

Архиепископ не застонал, не пошевельнулся, и могло показаться, что кинжал притупился о его рясу, словно о кольчугу, если бы из раны не хлынула кровь; аббат только возвел глаза к небу и произнес слова покаянного псалма:

— Из глубины взываю к Тебе, Господи. Господи! Услышь голос мой[11].

Тогда Эспри Сегье занес руку и ударил его в свой черед со словами:

— Это тебе за моего сына, которого ты обрек колесованию живым в Монпелье.

И он передал кинжал другому фанатику.

Но и этот удар оказался не смертельным — потекла только еще одна струйка крови, и аббат слабеющим голосом промолвил:

— Избави меня, Господи, от кар, которых достоин я за мои злодеяния, и я радостно восславлю Твое правосудие.

Тот, к кому перешел кинжал, приблизился и также нанес ему удар, приговаривая:

— Получай! Вот тебе за моего брата, который по твоей воле умер в колодках.

На сей раз кинжал пронзил сердце; архиепископ успел лишь произнести:

— Смилуйся надо мной, Господи Всеправедный!

И испустил дух.

Но его смерть не утолила мстительности тех, для кого он был недосягаем при жизни, и вот все по очереди, приблизившись к трупу, нанесли по удару, и каждый, по примеру своего предшественника, назвал имя дорогой ему жертвы и произнес слова проклятия. Всего аббат получил пятьдесят два удара кинжалом: пять в голову, одиннадцать в лицо, девятнадцать в грудь, семь в живот, семь в бок и три в спину.

Двадцать четыре из пятидесяти двух ран были смертельны.

Так в возрасте пятидесяти пяти лет погиб мессир Франсуа де Ланглад Дюшела, приор Лаваля, инспектор миссий в Жеводане, архиепископ Севенский и Мандский.

Однако после расправы над архиепископом убийцы поняли, что отныне им нет спасения ни в городах, ни на равнине, и удалились в горы; но когда по дороге в горы они миновали замок г-на де Лавеза, высокородного католика Молезонского прихода, один из фанатиков вспомнил, будто у этого сеньора имеется много ружей. Это было очень кстати, потому что реформаты испытывали большую нехватку оружия и пороха. Итак, они направили к г-ну де Лавезу депутацию, дабы попросить его уделить им хотя бы часть оружия. Однако г-н де Лавез, будучи добрым католиком, отвечал, что оружие у него в самом деле имеется, но оно предназначено для прославления веры, а не для ее попрания, и он отдаст это оружие только вместе с собственной жизнью. С этими словами он выставил вон послов и запер за ними ворота.

Между тем, покуда велись переговоры, реформаты приблизились к замку; поэтому, получив ответ ранее, чем рассчитывал доблестный дворянин, они решили, что не следует давать ему время приготовиться к обороне, и немедля набросились на стены, взяли их штурмом, карабкаясь друг другу на плечи; вскоре они добрались до одного из покоев замка, где заперся г-н де Лавез со всей семьей. Дверь мгновенно высадили, и, еще не остывшие от убийства аббата Дюшела, фанатики снова развязали кровопролитие. Не пощадили никого — ни г-на де Лавеза, ни его брата, ни дяди, ни сестры, тщетно на коленях молившей сохранить ей жизнь, ни его восьмидесятилетней матери; лежа в постели, видела, как до нее погибла вся ее семья, а затем убийцы закололи и ее, не сообразив, что незачем приближать конец той, которая, по законам природы, и так уже стоит на краю могилы.

Покончив с резней, фанатики рассеялись по замку, поделили между собой белье, коего многим из них недоставало, поскольку они покинули свои дома, полагая, что вернутся назад, и забрали оловянную посуду, из которой собирались лить пули. Вдобавок в руки им попали пять тысяч франков — то было приданое сестры г-на де Лавеза, которая собиралась замуж; оно положило начало их воинской кассе.

Известие о двух этих кровопролитиях быстро облетело не только Ним, но и всю провинцию; власти забеспокоились. Граф де Брольи пересек верхние Севенны и спустился к Монверскому мосту во главе нескольких рот фузилеров. С другой стороны граф де Пер, военный губернатор Лангедока, привел сто тридцать два конника и триста пятьдесят пехотинцев, которых собрал в Марвежоле, Канурге, Шираке и Серверете. Г-н де Сен-Поль, брат аббата Дюшела, примчался на встречу, сопровождаемый своим племянником маркизом Дюшела и восемьюдесятью всадниками из Сожье и прочих принадлежавших им земель. Граф де Моранжье прибыл из Сент-Обана и Мальзье с двумя эскадронами кавалерии, а город Манд по приказу своего епископа прислал своих дворян во главе трех рот по пятьдесят человек в каждой.

Но фанатики уже скрылись в горах, и о них не было больше ни слуху ни духу; лишь время от времени какой-нибудь крестьянин, пересекавший Севенны, уверял, будто на заре или в сумерках то на вершине одной из гор, то в долине слыхал песнопения, какие поют после богоугодных дел; это фанатики молились после совершенного ими кровопролития.

Ночами тоже, бывало, замечали огни, которые загорались на самых высоких вершинах и были похожи на сигналы. На другой день, когда сгущались сумерки, люди смотрели на те же вершины, но сигнальных огней уже не было видно.

Г-н де Брольи пришел к выводу, что с этими невидимыми врагами ничего нельзя поделать: он отослал прочь дополнительные войска и оставил только роту фузелеров в Коле, другую в Эре, третью на Монверском мосту, четвертую в Баре, а пятую в Помпиду; затем, поручив командование ими капитану Пулю, коего назначил их инспектором, он вернулся в Монпелье.

То, что выбор г-на де Брольи пал на капитала Пуля, свидетельствует, что все, имевшие дело с последним, давали о нем превосходные отзывы, а также о точном понимании положения вещей. И впрямь, капитан Пуль был словно рожден для того, чтобы быть военачальником в готовившейся кампании. «То был, — свидетельствует отец Луврелейль, священник католического вероисповедания и кюре церкви Сен-Жермен в Кальберте, — доблестный и славный офицер, уроженец Виль-Дюбера, что близ Каркасона, в молодости служивший в Германии и в Венгрии, а затем отличившийся во время последней войны в Пьемонте в сражениях против бородачей; в особенности же прославился он тем, что отсек голову Барбанага, их главарю, в его палатке. Высокий рост, независимый и воинственный облик, выносливость, громовой голос, пламенный и твердый характер, небрежный наряд, зрелый возраст, всем известное бесстрашие, большой опыт, молчаливый нрав, длина и тяжесть его армянской сабли вызывали всеобщее восхищение. Никто лучше его не сумел бы подавить мятежников, взять штурмом их укрепления и разбить их наголову».

Едва капитан обосновался в селении Лабар, которое избрал своей штаб-квартирой, и узнал, что на подступах к небольшой равнине Фонморт, расположенной между двух долин, был замечен отряд фанатиков, как тут же вскочил на своего испанского скакуна, на котором привык ездить, как турки, то есть с полусогнутыми коленями, чтобы делать резкий бросок вперед, когда надо нанести смертельный удар, и откидываться назад, когда удар грозит самому всаднику, и пустился на поиски мятежников во главе восемнадцати солдат своей роты и двадцати пяти горожан, считая, что ему не понадобится больше сорока — сорока пяти человек, чтобы обратить в бегство толпу крестьян, пусть даже многочисленную.