Через месяц мы вызвали к себе все того же ветеринара для помощи при трудном отеле. Когда корова благополучно разрешилась, мы, как всегда в таких случаях, пошли на кухню пить кофе. Я ставила чайник, Дерек доставал чашки, а доктор мыл руки.

— Да, кстати, — сказал он, — Помните, вы посылали ко мне человека с селезнем, у которого «всегда стоит»?

Мы с Дереком улыбнулись: а то как же!

— Так вот, — сказал он, — неделю спустя он снова приехал ко мне с той же самой бедой!

Я улыбнулась и объяснила, что это был другой селезень, которого он сам выбрал и который приходился братом тому, прежнему.

— Видимо, ошибка генетики, — сказал врач. — А знаете, когда он во второй раз пришел ко мне в хирургическое отделение, ом бегло оглянулся вокруг, не слышит ли кто, и спросил меня на ухо: «Скажите, а не может быть так, что я приобрел селезня-гомосексуалиста?!»

Зима восемьдесят первого и весна восемьдесят второго года, похоже, задались целью подвергнуть нас всем возможным испытаниям. За исключительно промозглым ноябрем последовали декабрьские ветра и штормы, вызвавшие невиданно высокие приливы. Стена, защищавшая берег от напора волн, была размыта — в результате обширные территории оказались под четырьмя — шестью футами воды. Некоторые старые дома, построенные на глиняном, а не на каменном фундаменте, были столь серьезно повреждены, что не подлежали восстановлению. Слава Богу, до нашей усадьбы вода не дошла, но в какой-нибудь миле от нас к павильонам автобусных остановок швартовались лодки, чтобы развезти по домам людей. У нас три дня не было электричества, но при наличии печки «Рейберн» и газовых обогревателей можно было как-то существовать. (Я, правда, испугалась за тропических рыбок в аквариуме, но достаточно было накрыть их одеялом — и порядок!) А что? В этом есть своя прелесть — какое-то время пожить при свечах и проводить вечера за настольными играми — ввиду бездействия телевизора. Вскоре жизнь вошла в нормальное русло, но вода, отхлынув, оставила массу проблем, для решения которых требовалось немало времени. Многие семьи не смогли вернуться в свои дома вплоть до следующего года, а некоторые потеряли вообще все нажитое годами и вынуждены были встречать Рождество во временных жилищах. Кроме того, результатом наводнения явилось страшное засоление полей, сделавшее их на несколько лет непригодными для посева.

Большинство ферм в наших краях имеют молочное направление — почвы здесь слишком влажны, чтобы выращивать зерновые, а вот трава растет превосходно. На зиму — обычно в конце октября — молочные коровы загоняются в стойла, а по весне — как правило, в середине апреля — фермеры вновь выпускают их пастись. Вся жизнь подчинена ритмам, диктуемым природой. Летом запасаем сено и силос — зимой-то трава не растет, а высокие надои сохранять надо! К апрелю запасы зимнего корма истощаются — иногда за несколько недель до того, как коров можно снова выпускать на пастбища. Но весна восемьдесят второго показала свое коварство. Дожди, начавшиеся в марте, лили весь апрель и не прекращались даже в мае. У фермеров кончились корма, а те, кто прошлым летом оказался запасливее других и имел излишки, вздули цены до невозможности. Трудность заключалась вот в чем: трава хоть и выросла, но дожди превратили почву в жидкую грязь, и те смельчаки, которые рискнули выгнать коров пастись, не смогли потом добраться до них даже на тракторах. Казалось, сама природа обернулась против фермеров. Не стало хороших кормов — упали надои, упали надои — уменьшилась выручка от молока, которое для многих являлось главным источником существования. Этот год явился черным годом для фермеров, но тогда никто и представить себе не мог масштабы катастрофы, обрушившейся на них два года спустя. Даже когда земля стала подсыхать, потребовалось еще время, чтобы трава покрыла ее густым, как в любой другой год, зеленым ковром. Из-за бескормицы многие фермеры вынуждены были продать часть скота. Мы выжили только благодаря тому, что дополнительно арендовали пастбища — покупка готовых кормов требовала колоссальных средств, которыми мы не располагали. У нас было довольно большое стадо, куда вот-вот должны были влиться несколько коров после отела — мы предвкушали немалый рост надоев, а следовательно, и выручки от продажи молока, и мы спали и видели, как погасим наконец все возраставшее превышение кредита в банке.

Никто и помыслить не мог, каким переломом в жизни английского фермерства будет 1984 год. Желая потрафить европейским партнерам, у которых имелись излишки товарного молока, правительство Маргарет Тэтчер одним махом ввело квоты для отечественных производителей, вступившие в силу с момента подписания. Для всех это было как гром среди ясного неба — за три недели до злополучного события к нам на ферму приезжал советник из министерства, так даже он ничего не ведал о готовящихся шагах. Сказать, что событие посеяло панику в рядах фермеров (о которой почему-то весьма неохотно распространялась пресса), — значит ничего не сказать. Всем фермерам было предписано уменьшить производство молока на десять процентов по сравнению с периодом с марта 1982 по февраль 1983 года, то есть по сравнению с самым «черным годом», проклятым фермерами. Следовательно, по сравнению с благополучными годами производство снижалось на двадцать процентов. Исключений ни для кого сделано не было — даже для тех, кто когда-то откликнулся на призыв правительства увеличить надои молока и поверил, что встретит поддержку. «А нам какое дело? — говорили в правительстве. — У нас теперь новая политика, мы берем свои слова назад». На каждый литр молока, надоенный и отправленный на переработку сверх положенной квоты, налагался штраф, превышавший его себестоимость. Проще было выливать молоко в канаву. Прежде корова на рынке стоила около шестисот фунтов, а теперь радуйся, если сумел продать и за четыреста: никто не хотел покупать молочных коров. За теленка, который раньше шел за сто — сто двадцать пять фунтов, теперь давали пятьдесят, а то и двадцать пять, да еще попробуй найди покупателя. Фактически стоимость нашего стада за одну ночь снизилась на двадцать тысяч фунтов. Журналы по сельскому хозяйству запестрели снимками стельных коров, которых ведут на бойню, — когда такое было видано?! А в национальных газетах обо всем этом — молчок. Множество фермеров разорились, иные даже свели счеты с жизнью, не в силах смириться с тем, что тот уклад, на котором из поколения в поколение держались их семейства, теперь оказался нежизнеспособным.

— А в чем дело? — сказал некто в правительственном кресле, — Они и так вкалывают по восемнадцать Часов в сутки. Пусть немного передохнут и разнообразят свою жизнь!

Мы встали перед серьезной проблемой поиска другого источника заработка. Отчаявшись сохранить былую жизнь на ферме, мы перебрали множество вариантов. Я, конечно, могла поступить на службу, но четверо детей, требовавших столько времени, и многочисленные заботы по ферме делали этот вариант нереальным. А не превратить ли нам нашу ферму в «показательную»? К нам приходит столько людей, главным образом посмотреть кур и прочую домашнюю птицу, и все в один голос твердят, как им здесь понравилось. Давайте устроим небольшую гостиницу, будем водить экскурсии за плату — отличная идея! Дерек поначалу колебался, но тут из банка пришло письмо с категорическим требованием погасить задолженность — и решение было принято. Итак, мы вступаем на стезю туризма, а там видно будет.

Что и говорить, нашей ферме сам Бог велел стать туристической достопримечательностью. В усадьбе, построенной свыше трехсот лет назад и ныне внесенной в каталог охраняемых памятников, удивительно чувствуется дух истории. Здание было сооружено, по-видимому, каким-нибудь богатым йоменом[1]; возможно, вот здесь был парадный вход, направо — кухня, налево — гостиная. На втором этаже, должно быть, помещались две спальни, а на третьем — две комнаты для прислуги. На последнем этаже до сих пор уцелела с той эпохи лестница с перилами. Точеные балясины ныне выкрашены блестящей белой краской (к величайшему ужасу инспектора по охране памятников, который приходил к нам определять возраст дома!). Если бы первоначальные балясины сохранились до наших дней и в нижних этажах, они были бы украшены резными плодами. Понемногу обживая дом, мы открыли комнаты, где в былое время жила прислуга, и нашли там маленькие медные колокольчики, у которых еще сохранились веревочки (сколько же этими колокольцам, должно быть, допелось выслушать на споем веку чертыханий, которыми щедро награждали их слуги, когда хозяева будили их во внеурочное время!). Бревна, из которых была сложена эта часть дома, сработанные из прочного вяза, были покрыты густым слоем извести. Видимо, растущей семье скоро стало тесно в старых стенах, и у дома с каждой стороны были сделаны пристройки. В дальнем конце появился погреб для хранения засоленного мяса — холодильников-то в те времена и в помине не было! — и над ним соорудили еще две жилые комнаты. С другого конца пристроили сыроварню — и в полу до сих пор видны колеи, пробитые колесами тележек, подвозивших молоко к мешалкам. Этажом выше располагалось хранилище для свежесваренных сыров, которые подавались наверх через люк с помощью блока и затем размещались на полках, сохранившихся до наших дней. Сыры полагалось переворачивать раз в день, и, прежде чем поступить на рынок, они дозревали в течение шести месяцев. Судя по всему, здесь выделывались copra чеддер и серфили.