В то время как Ришелье пытался оправдаться, Гастон грубо прервал разговор, заявив, что сумеет защитить себя, если подвергнется оскорблению. Затем выехал из Парижа в Орлеан. Вскоре двор перебрался в Компьен, где на заседании совета начали обсуждение нового кризиса. Выступая последним, Ришелье рассмотрел четыре возможных варианта решения. Он откровенно высказывался в пользу первого решения, предусматривавшего его собственную отставку, в то время как коллеги по министерству высказались за четвертый вариант решения — высылку королевы-матери, которая способствовала разгулу оппозиции. Король поступил в соответствии с этим решением. Он посадил Марию под домашний арест и приказал выслать ее в Мулен. Несколько приближенных из дома королевы также были либо высланы, либо брошены в тюрьму. 23 февраля король покинул Компьен, даже не заглянув на прощанье к своей матери. Больше ее он уже не видел.

18 июля Мария тайно выехала из Компьена. Она добралась до пограничного города Ла-Капель, где противники кардинала предложили ей убежище, но так как ее планы расстроились, королеве не оставалось иного выбора, нежели отправиться в изгнание в Испанские Нидерланды[27]. Оттуда она направила официальную жалобу против Ришелье, содержащую требование, обращенное к Парижскому парламенту, отдать его под суд. Но сам Людовик XIII 12 августа явился в парламент. Он отверг, как клеветническую, петицию своей матери, обвинил ее советников в оскорблении величества (lese-majeste), запретив всякого рода отношения с ними, и приказал конфисковать принадлежавшее Марии имущество. Это ознаменовало окончательный разрыв между матерью и сыном. Она умерла в изгнании в Кельне (1642 г.).

Изгнание королевы-матери ликвидировало серьезную угрозу владычеству Ришелье. Однако было бы неверно утверждать, что с этого момента его отношения с королем стали совсем безоблачными. Гастон Орлеанский по-прежнему представлял угрозу, по меньшей мере до тех пор, пока оставался наследником престола. Ришелье также должен был опасаться королевских любимчиков и самой королевы. Он не мог рассчитывать на непременную поддержку со стороны Людовика. Как он сам однажды признался, «покорить» королевский кабинет было куда сложнее, чем одержать победу на всех полях сражения в Европе.

Существуют два взаимоисключающих портрета Ришелье. Один изображает кровавого тирана, хладнокровно бросавшего своих противников в тюрьмы и подвергавшего их смертной казни, тиранически навязавшего свою волю слабому и бесхарактерному монарху. Другой рисует гениального государственного деятеля, которому удалось восстановить величие Франции по окончании гражданских войн, восторженные сторонники Ришелье утверждают, что ему принадлежит авторство или по крайней мере возрождение идеи «естественных границ»[28] Франции, что он заложил основы абсолютной монархии и содействовал централизации королевства. Ни одна из характеристик не может быть признана точной без серьезных поправок, внесенных Историей.

Внешность Ришелье всем хорошо известна, главным образом благодаря портретам кисти Филиппа де Шампаня. Высокий и худощавый, удлиненное лицо с тонкими чертами, высокий лоб, приподнятые брови, большие карие глаза, длинный, тонкий, слегка изогнутый нос, хорошо очерченный рот и тяжелый подбородок под остроконечной и тщательно ухоженной бородкой.

Однако привлекательная внешность кардинала не являлась свидетельством хорошего здоровья. Большую часть жизни Ришелье страдал от сильных приступов головной боли. Время от времени его лихорадило. В ноябре 1632 года во время поездки в Бордо он опасно занемог. Абсцесс мочевого пузыря доставил ему массу неприятностей. С помощью хирургического вмешательства положение было исправлено, но болезнь вернулась в 1635 году. Кардиналу было тяжело передвигаться даже на носилках, и он боялся, что скоро окажется прикованным к постели. Хирурги вновь пришли на помощь, облегчили страдания, но не прибавили оптимизма. «То, что меня отныне можно считать крепким как алмаз, — писал Ришелье королю, — так это если речь идет об Алансонском алмазе, который не более прочен, чем стекло». Он также страдал от геморроя. Боли были столь мучительны в мае 1634 года, что, как он и предвидел, его доставили в Париж на носилках. В июне он благодарил короля за его милости, «которые единственные, кроме милосердия Господа, позволяют мне справляться с постоянными недугами. Мой ревматизм, — продолжал он, — все еще беспокоит, правда, лишь слегка, то одну, то другую часть тела: сейчас он перебросился на челюсть, но я лечусь изо всех сил с помощью небольшого числа лекарств». Кардинал был подвержен хронической бессоннице. Он мог проснуться в два часа ночи и работать со своим секретарем до пяти. Иногда читал до утра.

Враги Ришелье распространяли слухи о том, будто каждый месяц он запирается о своим слугой и доктором в комнате и два-три дня буйствует до появления пены изо рта и прячется под кроватью. Эта история из ряде сплетен, утверждающих, что Гитлер грыз ковры, катаясь по полу. Да, Ришелье и в самом деле был человеком в высшей степени нервным. Холодная, бесстрастная внешность, которую он обыкновенно являл миру, скрывала его невероятно нервную натуру. Он был в состоянии проливать потоки слез, заслужив презрительное замечание Марии Медичи, что «он может разрыдаться, когда угодно, стоит ему только пожелать». Подчас Ришелье пытался скрыть свои эмоции, забравшись в постель. Был склонен к меланхолии. Его друг, епископ Лавор писал: «Он пребывал в меланхолическом расположении и имел слабость быть мрачным и раздражительным». Понятно, что проблема здоровья должна была сильно беспокоить его. Под рукой всегда находились врачи, аптекарь и хирург. Раз в неделю Ришелье пускали кровь и ежедневно ставили клизму. Перечень лекарств был огромен: в 1635 году он насчитывал их более чем на 1400 ливров.

Вообще же кардинал жил экономно. Он предпочитал обедать в одиночестве и ограничивался всего лишь двумя блюдами. Затем позволял себе развлечься. В Рюэле обыкновенно прогуливался по саду. Ему нравилось слушать музыку, хотя и не хватало времени на это. Главным его развлечением была беседа. В глубине души он любил деревню и ему претили парижская сутолока и запахи столицы. Куда больше ему нравились пригороды, более всего он получал удовольствие от «рюэльского уединения». Ришелье был настоящим отшельником. Он не любил давать аудиенции и явно вредил своей популярности, устраивая их как можно реже.

Многим кардинал внушал страх. Зачастую он выглядел бесстрастным и высокомерным. Хотя и признавался, что не всегда умеет быть достаточно обходительным с теми, чье положение того заслуживало. И все же в исключительных случаях он мог быть приветливым и обворожительным. В 1629 году жители Мантобана, только что потерпевшие поражение от войск кардинала, были изумлены его «милосердием и умеренностью», которые в корне изменили репутацию жестокого политика, о которой они слышали раньше. Его друзья считали портрет, нарисованный враждебными кардиналу памфлетистами, искаженным и гротескным. Робость, на которую Ришелье часто сетовал, возможно, отчасти объясняет его ледяную сдержанность в отношении людей, с которыми он не был прежде знаком. Что касается близких друзей, то к ним он испытывал нежную любовь. Так, когда после долгого отсутствия к нему неожиданно приехал отец Котон, Ришелье прервал аудиенцию, которую давал двум послам, чтобы броситься на шею другу и пылко расцеловать его. Он был любим своими слугами, с которыми был милостив и щедр. Камердинер Дебурне, поступивший на службу в 17 лет, оставался с ним до конца его жизни.

На всякого, кто имел дело с Ришелье, большое впечатление производил его ум. «Разум, — писал он, — должен всем управлять и руководить; все следует совершать в соответствии с ним, не увлекаясь эмоциями». Его многочисленные докладные записки королю доказывают глубокое понимание государственных проблем. Он проникал в самую суть, оценивая аргументы «за» и «против» в выработке определенного курса. В конечном счете, он оставлял решение дел королю, всегда обозначая, однако, предпочтительный вариант. Среди качеств, необходимых для хорошего управления страной, твердость, по его мнению, стояла на втором месте после разума. «Правительству, — писал он, — нужны добродетель мужа и непоколебимая твердость». Он не отступал от раз принятого решения, коль скоро был уверен в его правильности. Но, будучи по характеру человеком осторожным, он допускал, что может сожалеть о решениях, принятых под воздействием гнева. Он рекомендовал французским представителям за границей проявлять сдержанность и спокойствие. Его непоколебимость часто путали с жестокостью, имея в виду уверенность, что законность и порядок могут быть обеспечены при помощи насилия. По его мнению, на людей наказания действовали куда сильнее, чем награды. Это было в особенности верно в отношений французов, от природы склонных к неповиновению. И все же жестокость была нужна не ради себя самой. «Правительство, — говорил он, — не сможет ничего сделать, если никто ничем не доволен и всякий подвержен насилию. Жестокость очень опасна там, где все недовольны». Подчас Ришелье проповедовал умеренность. «Гораздо предпочтительнее, — заявил он, — чтобы подданные возвратились к исполнению своего долга сами, нежели их принуждали бы к этому силой, которая используется Богом и людьми, лишь если первое невозможно». Именно король, а не Ришелье, нес прямую ответственность за самые громкие казни.