Я начал спускаться к ним по склону и почувствовал настороженные взгляды, обращенные ко мне. Дамы на всякий случай кокетливо одернули подолы своих юбок, и, видимо приняв меня за полицейского, карлик набросил пиджак на непочатые бутылки.

— Извините за вторжение, — сказал я. — Не уверен, что вы знаете меня в лицо. Моя фамилия Веум, и я хотел бы как-то компенсировать причиненное вам беспокойство.

Я протянул им открытый пакет, его содержимое явно примирило их со мной, и карлик сказал: «Милости прошу к нашему шалашу, как бы вас там ни звали».

Я тоже расположился под солнышком. Какое-то время мы сидели молча. В таких компаниях не стоит торопиться. Эти люди спешат только в одном случае — если до закрытия винной монополии остается пять минут. Все остальное время они наслаждаются жизнью, особенно когда уже откупорена бутылка. Впрочем, пьют они немного, главное, чтобы было хоть что-то. Но, как у всех живых людей, день на день не приходится. Хорошее настроение — они обходятся бутылкой пива. А плохое — и двух бутылок самогона может не хватить.

Для этого времени суток здесь было на редкость тихо. Движение в сторону Осане не велико, а в Песчаной бухте суда не разгружаются уже несколько лет. За нашими спинами возвышались горные склоны, округлые и приветливые со стороны Флейен, крутые и мрачные — с другой стороны, где местная достопримечательность — флюгер в виде стрелы — упорно показывала нам направление ветра.

Я сидел, обхватив руками колени, и смотрел на море.

У крайней точки Северного мыса волны морщились серебристой рябью. Мимо промчался вестамаран в открытое море, вынырнув из воды, как огромное морское животное. Летнее небо, огласил его жуткий рев, после чего, неуверенно покачиваясь, как на ходулях, он направился на юг, к Суннхордланду и Ставангеру.

— Я вообще-то с тобой хотел поговорить, Головешка, — сказал я.

Сощурившись, он посмотрел на меня.

— Да что ты? О чем же?

— О событиях прошлых лет.

— Каких это — прошлых?

— Скажем, год пожара, 53-й.

Он резко поднялся и сел, лицо его исказила гримаса, и мне показалось, что его сухая кожа затрещала.

— О пожаре?

— Открываются новые факты. Я разговаривал с Сигрид Карлсен, вдовой Хольгера Карлсена. И еще кое с кем, — я наклонился к нему. — Ты единственный, кто остался в живых. Понимаешь?

Тут у него глаза буквально на лоб полезли.

— Уж я-то знаю, как-никак. Я каждое утро вижу в зеркале свое отражение. Вот уже тридцать лет. А ты что в этом понимаешь?

Я кивнул, не зная, что ответить.

— В тот день у меня отняли жизнь. До того я был обычным рабочим парнем, не хуже других. И что со мной стало? Потребовалось несколько лет, чтобы ожоги более или менее зарубцевались. В первые годы у меня на лице была незаживающая открытая рана, а неудачным пересадкам кожи я и счет потерял. Вся жизнь пошла под откос, и забыть я это не могу, Веум! — Он схватил бутылку не глядя и сделал большой глоток. Отхлебнув еще раз и немного успокоившись, он продолжал: — Так что тебя интересует?

Все остальные молчали. Только слушали. Низко над головой пролетела чайка и закричала жалобно и хрипло, словно вспоминая жестокое прошлое.

— Я бы очень хотел, чтобы ты рассказал мне о том пожаре, попытался восстановить в памяти все, как было.

— Все, как было, — повторил он тихо.

— В день пожара… Производственный цех так и стоит у меня перед глазами, как будто это было вчера. Краску готовили в огромных резервуарах, с множеством отсеков. На каждом этапе был свой контрольный пункт, со своими измерительными приборами…

Он задумался, и мы, слушавшие его, затихли.

— В самом низу располагались баки, где происходило окончательное смешивание, оттуда краска подавалась на разлив, по конвейеру двигались пустые канистры, их заполняли и паковали в картонки, которые отправляли в экспедицию.

Я разглядывал изуродованное лицо Олаи Освольда и пытался представить его в пятьдесят третьем. Ему было тогда лет тридцать. Не слишком могучий, скорее плотный и коренастый рабочий парень, на которого можно положиться. Бицепсы его и сейчас оставались крепкими. В общем, такие ребята могут достойно нести свою ношу. Но лицо… Каким он выглядел раньше? Какого цвета были волосы — светлые или темные, — понять это теперь было невозможно.

— У нас каждый отвечал за свой участок, но не так, как на конвейере, уж, во всяком случае, у нас, в производственном цеху, было по-другому. Здесь приходилось быть предельно внимательным, нужно контролировать качество и следить за составом и всевозможными добавками. На месте не посидишь. Каждый отвечал за весь производственный процесс на своем участке. Мы сами брали все замеры, а если вводили какой-то компонент, то сами и размешивали вручную — работенка не для слабосильных. Но это было не самое страшное. А самое страшное — это был воздух. Чистым его не назовешь. Всегда с какими-то испарениями. Разбавители, которыми мы пользовались, теперь запрещены. И правильно. К концу рабочего дня башка становилась чугунной. И постоянно болела.

— Но почему вы не сообщали этого руководству?

Он усмехнулся.

— Конечно, сообщали. Но не забывайте, ситуация на производстве тогда была иная. Администрацию не волновало мнение простых работяг. Да и Хольгер был слабоват и в самый ответственный момент отступал. Я не хочу обвинять во всем Хольгера, как это делали многие. Но согласитесь, если он действительно считал, что в производственном цеху утечка, он был просто обязан настоять на своем и добиться прекращения работы. Объявить забастовку до выявления причины.

— Ты хочешь сказать, что он сам был не уверен в этом?

— Я сказал то, что думаю. И повторяю: если существовали основания для, беспокойства, он был обязан предупредить людей и вывести их из цеха.

— Хольгер никогда не говорил с вами об этом?

Он покачал головой.

— Но я замечал, что его что-то волновало. Мой пост был предпоследний, за мной оставался только он — Хольгер, бригадир. Он сидел в своей маленькой кабинке, за стеклянным окошком, и вел табель рабочих часов и расхода различных материалов. Я много раз замечал, что он сидел там, задумавшись, ничего не видя перед собой. Однажды он поднялся ко мне, все очень внимательно оглядел и говорит как бы невзначай: «А ты ничего не чувствуешь в воздухе, Олаи?» Я повел носом и отвечаю ему: «В этом воздухе всегда что-то чувствуется. Чистым, как на улице, он не бывает никогда». Больше я ничего не сказал, только пожал плечами. А за день до пожара он опять ко мне поднялся и сказал: «Олаи, мне надо отлучиться. И пока меня не будет, не мог бы ты приглядеть за всем хозяйством?»

— Ну отчего же, конечно. — У нас считалось, что я следующий за ним по старшинству.

Вернувшись, он пошел прямо в свою каморку и там сидел какое-то время, как будто замер. Несколько раз он выходил и как будто принюхивался, потом опять уходил к себе. Потом я заметил, как он придвинул к себе телефон и набрал какой-то номер, затем, не дождавшись ответа, положил трубку. В тот день по дороге домой я спросил его, что случилось. Не сразу, словно что-то мучило его, он ответил: «Я точно не знаю, Олаи. То ли мне все это только кажется, то ли я нездоров». И больше мы об этом не говорили. А на следующий день случился взрыв.

Он замолчал. Приятели так и вытаращили на него глаза. Очевидно, им не приходилось слышать этого раньше. Я очень боялся спугнуть его, какой-то неловкостью прервать рассказ. Было странно слушать его, ведь это были свидетельства последнего очевидца, единственного оставшегося в живых из тех, кто был там, в производственном помещении «Павлина», когда начался пожар.

— Я хорошо помню тот день. Теплое, ясное утро — точь-в-точь, как сегодня — только тогда была весна. На работу я ездил на велосипеде и выехал пораньше, чтобы принять душ. Дома у нас не было удобств, а на работе и душ, и гардероб, все, как положено. В конце дня мы обязательно с себя все смывали.

— Вы были женаты? — Вопрос вырвался непроизвольно. Сказав это, я чуть не прикусил себе язык.