Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Несмотря на табличку на коричневой двери с надписью «Енсен», Головешка утверждал, что именно здесь и жила Ольга Серенсен. Убедиться в этом нам не пришлось, так как дверь не открыли.

С сомнением поглядывал я на табличку. За узким покосившимся окошечком в двери угадывалась цветастая штора, но света внутри не было.

— Она наверняка скоро вернется, — успокоил меня Головешка. — По крайней мере, теперь ты знаешь, где она живет. А пока давай заглянем к Громиле Ульсену.

Выходя из подъезда, я покосился на почтовый ящик. Как ни удивительно, но на одном из них действительно значилось имя Ольги Серенсен.

К дому Громилы Ульсена мы подошли как раз в тот момент, когда у подъезда остановилось такси и оттуда выпорхнула уже знакомая нам дамочка, держа в одной руке голубой пакет из винного магазина, а в другой — горшок с каким-то цветком.

— А меня за выпивкой отправили. Уж больно Ульсен до этого дела охоч. А я вот еще и цветок купила. Чтобы было красиво.

При свете дня ее лицо показалось мне открытым и даже, слегка наивным, с пухлым мягким ртом, неровно накрашенным расплывшейся губной помадой.

Спотыкаясь на каждой ступеньке, мы спустились в мрачный подвал. Сквозь трещины в стене вокруг одной из дверей пробивался свет. Мы открыли ее и чуть же упали в объятия Громилы Ульсена и его дамы. Судя по их костюмам, они принимали воздушные ванны. Комнатка была маленькая, и, когда в нее вошли еще трое, она стала очень похожа на наш стадион во время полуфинала. Ульсен натянул штаны, а его дама, как всегда кокетливо, поправила юбочку. Головешка занял единственное в этой комнате кресло, уцелевшее со времен тридцатилетней войны, а даме с цветком пришлось пройти на кухню — только там пространство позволяло ей развернуться. Кухня состояла из раковины и ведра под ней. Рядом с ведром разместились открытый пакет молока и десяток пустых бутылок из-под пива. Дама с цветком, несомненно, бывала здесь и раньше. Уж очень уверенно она захватила кухонную табуретку и уселась в дверном проеме. Итак, двое пристроились, а как быть еще троим?

— Располагайтесь, — гостеприимно предложил Громила Ульсен.

Я огляделся. Выбор был невелик: или обогреватель, опрокинутый хозяином и его дамой, перед нашим приходом выполнявшими на полу гимнастические упражнения, или перевернутый ящик для бутылок. Я выбрал ящик. Ульсену достался обогреватель.

— Накрывай на стол, Лисбет, — приказал он подружке.

Лисбет послушно отправилась на кухню и принесла пять мутных стаканов.

Засверкала можжевеловая, и мы сказали друг другу «скол». Голые стены украшала приколотая кнопками одна-единственная картинка из «Бергенске Тиденде». Это была сельскохозяйственная страница, и почему здесь висела именно она, понять я не мог. Комнату наполняли сумерки — то ли дело шло к осени, то ли наступал вечер.

— До чего же у нас уютно! — воскликнул Громила Ульсен и обвел присутствующих сияющим взглядом.

Подружка его по-прежнему стояла, и сесть ей оставалось разве что на пол. Я видел, что на это она не может решиться, и понимал — почему. В углу валялись дамские трусики, которые могли принадлежать только ей.

Она повернулась ко мне — лицо не молодое и не старое. Карие глаза, темные спутанные волосы и горестная складка у рта. Я был уверен, что знал эту женщину когда-то. Но понял это только теперь.

— Послушай, мы с тобой раньше случайно не встречались? — спросила она хриплым голосом и прищурила один глаз, чтобы получше меня разглядеть.

— Не исключено, — ответил я. — Я проезжаю мимо этих мест, когда еду в город.

— А где ты работаешь?

Отвечать правду на этот вопрос мне не хотелось.

— Когда-то я работал в комиссии по делам несовершеннолетних.

— А-а… — ее лицо исказила гримаса. — Они у меня ребенка забрали. Сначала в детский дом. Потом его кто-то усыновил. Теперь я и не знаю, где он.

— Вряд ли я имел к этому какое-то отношение.

— Я понимаю, но, может быть, поэтому мне твое лицо кажется знакомым. Я бывала в этой комиссии.

— Да, наверное, — ответил я без всякого выражения. Напомнить ей, что мы учились в параллельных классах средней школы, было выше моих сил. Ей наверняка не понравилось бы, что кто-то знал ее так давно. Девочка она была красивая, только взбалмошная. Это было лет тридцать назад, и примерно тогда же горел «Павлин».

— Ну до чего же славно мы сидим, — не унимался Громила Ульсен, опрокидывая в рот свой стакан и тут же наливая себе еще.

Головешка совсем затих в своем кресле. Ничего не слыша, ничего не видя, он уставился в одну точку. А та дамочка, что сидела в дверном проеме, по-прежнему держала на коленях цветочный горшок, словно отчаялась отыскать ему более подходящее место.

— До чего же мне всех жалко, — сказала она, обращаясь к Ульсену. И я вспомнил, что звали ее Лисбет. Еще в седьмом классе кое-кому удавалось развлечься с ней на стройке. Из уст в уста передавались подробнейшие рассказы о ее женских прелестях. Наконец она решила усесться на пол и, будь я посмелее, я, пожалуй, смог бы проверить свою догадку о ее трусиках.

Да, всех было жаль. Жаль таких девочек, как Лисбет, в которых мы были робко влюблены, поскольку в те молодые годы еще отличались скромностью. Мне было жаль всех этих девочек с их длинными угловатыми телами, в вязаных кофточках и ситцевых юбках, с их грубым, похожим на мужской, смехом… Жаль ту, что сидела сейчас в подвале на полу, и жалела всех, да и себя заодно.

А еще было жаль Головешку, которому и лицо и жизнь исковеркало безразличие других людей. И было жаль Громилу Ульсена, так и не приспособившегося к жизни мальчика с пальчика. И эту красотку с цветочным горшком на коленях мне тоже было очень жаль, — когда к другим пришла любовь, она оказалась лишней. И как знать, может быть, стоило пожалеть и меня, с этим стаканом в руке и с легким шумом в голове. А что впереди? Лишь цепь нераскрытых преступлений, которые смогу ли раскрыть, не знаю.

Прошло уже два часа с тех пор, как мы были у Ольги Серенсен. Мы мало говорили, да и выпили совсем немного. Все сидели в полумраке подвала и наблюдали, как прямоугольник дневного света постепенно передвигался по полу. Свет проникал через узкое оконце, затянутое дешевым тюлем, за которым виднелись ботинки прохожих.

Лисбет задремала в своем уголке. Рот приоткрылся, как у ребенка, она даже слегка посапывала. Свободной рукой Громила Ульсен обхватил ее за плечи, и я заметил промелькнувшую в его глазах нежность, но он быстро взял себя В руки и послал мне взгляд, полный иронии — дескать, ничего себе красотка!

Головешка бормотал себе что-то под нос. Женщина в проеме кухонной двери нежно гладила цветок, с которым она никак не хотела, расстаться.

С трудом выпрямляя затекшие ноги, я поднялся, поставил пустой стакан на освободившийся ящик и потянулся.

Головешка вздрогнул.

— Уходишь?

— Попробую снова заглянуть к Ольге.

Головешка кивнул.

— А я здесь останусь, — сообщил он.

Я отыскал клочок бумаги И написал свои координаты.

— Если что-нибудь вспомнишь еще, позвони мне.

— О чем?

— О пожаре.

— А, об этом… Больше нечего вспоминать.

— На всякий случай.

Он кивнул.

— Привет Ольге.

— Да, да, привет ей, — закивали остальные. Лисбет открыла глаза.

Я кивнул всем и вышел. Закрывая за собой дверь, я услышал голос Лисбет: «Не могу понять, где я его видела раньше. Но я знаю точно, что мы где-то встречались».

Солнечный свет ослепил меня. Словно я попал в другой мир, вымытый и сияющий, только что из стиральной машины, и вывешенный для просушки прямо перед глазами людей из подземелья. Смотреть можно, но трогать нельзя.

Но и на этот раз дверь с табличкой «Енсен» мне не открыли. Я изо всех сил жал на кнопку звонка, как какой-нибудь коммивояжер, которому удалось однажды продать в этой квартире пару дамских чулок, и с тех пор он никогда не терял надежды. Я трезвонил так, что даже и мертвые восстали бы из гроба, но дверь мне не открывали, и я в конце концов вынужден был сдаться.