„…А мой парниша пошёл в сад… У меня сжимается сердце, когда я думаю: как они там? Бедные мои, милые мои, несчастные мужички!..“

Вот так и шла жизнь.

Перед самым Новым, 1963 годом нашего полку прибыло — приехали новые космонавты, 15 человек; среди них были уже не только лётчики, но и инженеры; все военные. Этот отряд стал называться вторым. Первый, гагаринский отряд стал теперь широко известен, названы все имена, а история второго отряда ещё ждёт своего Ярослава Голованова. Конечно, в истории космонавтики это важные вехи — образование первого и второго отрядов космонавтов. И во всех докладах и статьях по истории Центра они всегда упоминаются. А наша группа будто бы провалилась в щель между ними. Словно одна Терешкова готовилась к космическому полёту. Татьяна однажды, осердясь, высказала Береговому своё возмущение. Тот сказал: „Действительно“. И нас вписали в Историю.

Весной нас возили на космодром — смотреть запуск какого-то автоматического аппарата. Нам показали всё: и монтажно-испытательный корпус, и подъездную железную дорогу, по которой на специальной платформе в лежачем положении движется ракета, и бункер, откуда ведётся связь. И всё такое огромное — какие-то циклопические сооружения. Особенно меня поразил котлован — как пропасть. Если представить ревущее в нём пламя, то совсем делается жутко.

Конечно, мы смотрели на всё „квадратными глазами“, так же, как местные люди смотрели на нас… Вместе с нами летел на космодром Келдыш. Точнее, мы летели вместе с ним, наверное, на его самолёте. Нас ему представили. Разумеется, мы очень смущались, боялись показаться глупыми.

Мстислав Всеволодович задавал нам обычные вопросы: как жизнь, какие трудности? В таких случаях всегда возникала задача найти правильный ответ. Ведь тот, кто спрашивал, обычно и не ждал искренности. Ему было интересно: что ответят? Такая велась игра: каков вопрос — таков ответ. Наверное, это и были ростки двоемыслия, хотя тогда это нам казалось естественным. Вот и на этот раз Мстислав Всеволодович спросил, читаем ли мы художественную литературу. Я не успела открыть рот, как девчонки дружно начали говорить, что нет, некогда, надо читать техническую литературу и т.д. Келдыш внимательно посмотрел на нас, улыбнулся и как-то грустно сказал: „Надо читать. Надо уметь находить время“. Я до сих пор помню его улыбку.

Можно сказать, то была моя вторая встреча с ним. Первая была в его кабинете, когда я принесла ему заявление: „Хочу в космос!“ Но она прошла как-то мимо моего сознания — я очень тогда волновалась… Конечно, я видела его много раз у нас в институте, когда он поднимался в свой кабинет, на второй этаж, по лестнице. Но разговаривать с Келдышем вот так, можно сказать, персонально мне пришлось в первый раз. И у меня осталось впечатление огромного человека, погружённого в дела и заботы непредставимых для меня масштабов.

Нас потом представляли многим высокопоставленным лицам, даже Хрущёву, но ощущения того, что я соприкоснулась с огромным и необычным, у меня больше не возникало.

Конечно, мы боготворили СП (С.П. Королёва. — С.З.); таким безоговорочно и без сомнений было отношение к нему ребят и всех в Центре. Хотя он был иногда недосягаемо высок, но всё же свой. Мы знали, что он очень много времени уделял ребятам, особенно до полёта Гагарина да и после, и нам тоже. Он бывал в Центре, а когда мы приезжали к нему „на фирму“, почти всегда находил время побеседовать с нами. Он учил нас не только, вернее, не столько ракетной технике, сколько жизни. И слово его было законом.

Помню его внимательный взгляд, глаза, смотрящие прямо в душу. У него было очень доброе лицо, как мне казалось, немного грустное. Говорят, он бывал и зол, и резок — мне ни разу не доводилось видеть его таким. Ещё говорят, что он не жаловал женщин на производстве и старался, чтобы специалисты на полигоне были мужского пола. Однако на себе мы этого никогда, ни разу не ощутили. С нами он всегда был корректен, внимателен и добр.

Планировалось, что наш полёт будет групповым, то есть сначала запустят Быковского, затем, примерно через сутки, запустят Терешкову. Параметры орбит будут близкими, и корабли в соответствии с законами орбитального движения будут то сходиться, то расходиться. Таким образом, если бы хоть один из кораблей мог маневрировать, можно было бы осуществить сближение и стыковку.

Но можно ли было называть полёт двух неманеврирующих аппаратов групповым только потому, что их орбиты, образно говоря, были совсем рядом? Мы же не называем групповым движение двух железнодорожных составов по соседним путям, даже если они движутся в одну сторону, время от времени обгоняя друг друга! Я всё-таки лётчик, какой-никакой, и что такое групповой полёт — очень хорошо знаю. Это когда вцепляешься взглядом, всем своим существом в консоль или в хвост ведущего и стараешься предвосхитить любое его намерение, действовать так, чтобы не оборвалась тонюсенькая ниточка, которая как бы связывает две машины. Когда летали Николаев и Попович, эйфория была так сильна, что подобный вопрос просто не пришёл мне в голову. А сейчас возник. Я попыталась задать его окружающим, но меня не поняли.

Не знаю, кто, кажется, Каманин высказал мысль сделать полёт полностью женским. Как красиво — две женщины на орбите! Незадолго до назначенной даты полёта в Центре было устроено совещание по этому поводу. Присутствовали космонавты, специалисты и командование Центра, представители разработчиков. Идея поддержки не нашла. Космонавты очень резко выступали против. Конечно, это можно понять: вот ты уже готов к полёту, вот он, твой корабль, и вдруг его надо отдать?! Я выступала чуть ли не единственная из всех в поддержку идеи, говорила, что полёты в космос будут всегда и мужчины будут летать до конца времён, что после „Востока“ будут другие корабли, а вот следующего женского полёта не будет очень долго, а мы уже подготовлены, и это обошлось государству в копеечку. Я храбро сражалась, но — увы!

Уже перед самым отъездом на космодром было заседание Государственной комиссии. Решался один вопрос: кто полетит? Конечно, мы всё уже знали и всё-таки волновались. Я думала: а вдруг случится чудо? Ведь бывает же! Может быть, так думали и другие? Не знаю, мы никогда об этом не разговаривали. Комиссия — много солидных высокопоставленных людей (погоны с большими звёздами и золотое шитьё военных, строгие костюмы гражданских) — заседала в одной из комнат профилактория, разместившись за сдвинутыми вместе столами, накрытыми ради торжественного случая красной материей. Там были Келдыш, Королёв, Каманин и другие. Очень Важные Лица. (Я пишу заглавные буквы не ради иронии, а потому, что то действительно были первые лица государства.)

Сбоку у стены были поставлены стулья для нас, закончивших подготовку. Мы, девчонки в форме младших лейтенантов ВВС, сидели ни живы ни мертвы, ожидая решения. СП начал почему-то с меня. Он спросил, будет ли мне обидно, если в полёт назначат не меня. Я встала и с нажимом сказала: „Да, Сергей Павлович, мне будет очень обидно!“ Наставив на меня указательный палец, СП сказал: „Правильно, молодец! Я бы тоже так ответил. И мне было бы очень обидно“. Он говорил тоже с нажимом, выразительно. Потом помолчал немного, посмотрел на каждую долгим внимательным взглядом и сказал: „Ну, ничего, вы все будете в космосе!“ Не сбылось. К несчастью! Или к счастью? Тогда ответ был однозначным. Теперь, спустя столько лет, всё это не кажется мне таким уж простым и ясным. Что я приобрела бы и что потеряла? Приобрела бы — тогда — весь мир. Впоследствии, вероятно, роскошный кабинет в каком-нибудь старинном особняке и всё, что при этом полагается. В том числе — жёсткую необходимость. А потеряла бы — свободу. Свободу жить так, как хочется, и принадлежать себе и семье.

…Заседание было коротким, и чуда, конечно, не произошло — командиром корабля была назначена Терешкова, дублёром № 1 — И. Соловьёва, дублёром № 2 — В. Пономарёва. Как я помню из объяснений Карпова, двух дублёров, а не одного, как у мужчин, назначили „ввиду сложности женского организма“.