Но вернемся к «Новому человеку». Когда жену увезли в роддом, Лев Захарович был на службе. Вернулся в густо населенную жильцами коммунальную квартиру — и тут такая новость! «Денег ни гроша, — пишет молодой отец. — Взял в НК РКИ аванс в 300 миллионов. Будущий человек поразится величине этой цифры, не зная ее фактической ценности в революционный период. Купил необходимое».

И вот «новый человек у себя на квартире в кругу любимых его родителей». Понятно признание молодого отца: «Сына люблю — эти два слова произношу в жизни впервые». И здесь же (запись от 2 января 1923 года): «На ширме портрет Ильича «с новыми силами — он на посту» и красный бантик. Малыш частенько смотрит на портрет, не понимая, что это вождь пролетариата. Надо полагать, что когда малыш вырастет, человечество только тогда осознает это великое имя».

Со временем «политика» в этих записях все больше вытесняла «быт». В связи с похоронами дипломата В. В. Воровского, застреленного в Лозанне русским эмигрантом, 23 мая 1923 года Мехлис делает следующую запись: «Я был бы счастлив, если б знал, что Люсик… будет верным пролетарием, будет честным последователем погибших и сражающихся коммунаров».[29]

Скорее всего, подобная высокопарность отражала не только и не столько идейность Мехлиса, сколько усвоение им — а он к этому времени уже работал в ЦК РКП(б) — правил игры, принятых партийной верхушкой. Правила эти сводились к несложной, но жесткой схеме: разделяешь ты коммунистическую идеологию и мораль или нет, но всегда и везде обязан публично клясться ей в верности. Отрабатывай доверие, коль попал в число избранных.

Вот — мелочь, деталь: своего младенца Мехлисы кормили молоком, фруктовыми соками — и это в голодную, смертельную для десятков тысяч людей зиму 1923 года! Причем в дневнике написано об этом как-то вскользь, как о само собой разумеющемся. Многие ли могли похвастаться такими возможностями в разруху, а ведь Лев Захарович был тогда аппаратчиком отнюдь не высшего звена.

Летом Мехлис отправил жену с ребенком на спецдачу в Серебряный Бор, живописнейшее место под Москвой, где старую знать после революции сразу же сменила новая, советская. А оттуда семейство уже в полном составе отправилось в Марьино Курской губернии в дом отдыха ЦК имени Ленина. «Здесь в Марьино, — записал Мехлис, — исключительно барская обстановка, каковой сам не видел и, понятно, в какой никогда не жил. Да, буржуазия умела устраиваться… Покатал мальчугана и на лодке. Пусть набирается сил, развивается, готовится к жизненной борьбе».

Полтора месяца набирался сил и здоровья, необходимых для «борьбы», и отец. Оказалось, что барская обстановка служит этому куда лучше, чем ханжеская пуританская мораль, демонстрируемая на людях. Чтобы к этому вопросу больше не возвращаться, скажем: не заметно, чтобы «идейного коммуниста» Мехлиса беспокоили мысли о, говоря сегодняшним языком, незаслуженных привилегиях и льготах. Он очень полюбил бархатный сезон в Крыму. Войдя во вкус, иной раз позволял даже уговаривать себя оторваться наконец от дел, расслабиться.

Сохранилась записка Сталина А. И. Рыкову, тогдашнему главе Совнаркома, и секретарю ЦК В. М. Молотову от 17 июля 1925 года:

Еще во время работы Льва Захаровича в Наркомате Рабкрина семья из коммуналки перебралась сначала в прославленный писателем Юрием Трифоновым «дом на набережной», в соседи ко многим членам правительства (москвичи знают дом по расположенным там кинотеатру «Ударник» и Театру эстрады), а позднее в так называемый 1-й Дом Советов на углу Тверской и Моховой, где жили ответственные работники ЦК партии. Позднее были еще более престижный дом по улице Грановского и персональная дача. От «народа» жильцов охраняла комендатура ГПУ. К их услугам были закрытые распределители, поликлиники, дачи. Как функционер, достигший известных высот, Мехлис получил от столичного ГПУ разрешение на ношение огнестрельного оружия.

Если Лев Захарович не видел во всем этом ничего исключительного, находясь на нижних ступенях номенклатурной пирамиды, то тем более считал это нормой, поднявшись «наверх». Известен, например, случай, когда он во время войны пытался вызвать к себе на Брянский фронт стоматолога из кремлевской клиники на специально для этого случая выделенном санитарном самолете. И об этом человеке распространялись легенды, будто он за работой не знает ни сна, ни отдыха, годами не бывает в отпусках, скромен до болезненной щепетильности!

Да, в отличие от многих высокопоставленных деятелей, Мехлис не был коррупционером. Но тем, что было «положено» в связи с занимаемыми служебными постами, пользовался без стеснения. Ибо сама его «невзыскательность» в быту была особого рода, между нею и уровнем жизни рядовых сограждан пролегала огромная дистанция. Объективные исследователи установили, что система привилегий, сопровождавшая жизнь советской элиты, возникла уже в первые послереволюционные месяцы и потом неуклонно совершенствовалась. Ссылки на партмаксимум, как ограничитель роста материального благосостояния руководителей, при ближайшем рассмотрении не срабатывают. Например, в 1925 году ставка партийного работника была как минимум в 3,5 раза выше средней зарплаты промышленного рабочего, не говоря уже о значительно большей покупательной способности рубля у первого. А многочисленные и не афишируемые привилегии верхушки (любопытный получается переклик между джиласовским «новым классом» и мехлисовским «новым человеком») в снабжении продуктами и промтоварами, в обеспечении жильем, путевками в санатории и дома отдыха, в том числе за рубежом, транспортными и медицинскими услугами, в установлении персональных пенсий…

Грандиозная система подкупа льготами и привилегиями служила одной цели — приручить, спаять общими материальными интересами входящих в этот избранный круг, сделать их обязанными тому, кто этот круг очерчивает. Как тут не вспомнить Троцкого, уже в начале 30-х годов пытавшегося, правда, уже из-за границы, привлечь общественное внимание к «дачно-гаремному характеру» сталинской бюрократии!

Окончание Гражданской войны, введение нэпа вызвали существенные изменения в политической жизни страны. Складывание многоукладности в экономике не сопровождалась расширением демократии. Все большая политическая власть сосредоточивалась в руках большевистской партии. Однопартийная система, отсутствие конструктивного противовеса формирующемуся единовластию неизбежно вело к обюрокрачиванию аппарата, отбору в него не по профессиональным, а по идеологическим мотивам, к самозахваливанию коммунистов. Не за горами было время, когда народ был принужден говорить партии спасибо за все то, что достиг собственным изнурительным трудом.

Власть в стране стала сосредоточиваться даже не в руках парторганизаций, а их комитетов, освобожденного аппарата. Роль последнего особенно хорошо и много раньше своих соперников в Политбюро уловил Сталин. Через Секретариат и Оргбюро ЦК, организационно-распределительный отдел ЦК он подбирал и расставлял в центре и на местах свои кадры, которые через какое-то время были бы способны (и в конце концов оказались способны) обеспечить генсеку большинство на партийных съездах, что являлось основным условием для легитимизации завоеванной неправедным путем власти.

Уникальная роль в возвышении Сталина принадлежала Политбюро ЦК, которое, по мнению некоторых исследователей, уже в 1923–1924 годах «превратилось в гипертрофированное сверхправительство, одновременно выполнявшее функции верховного законодателя страны… Таким образом, «политику партии» определяла не партия и не ее ЦК, а узкая верхушечная группа… Наиболее важные вопросы проходили через личную сталинскую канцелярию».