Лунзи решила, что ответ на этот вопрос никому не принесет вреда — он известен слишком многим.

— Правда. Это произошло больше сорока лет назад.

— Долгий срок. За сорок лет многое изменилось.

— Да, конечно, — кивнула Лунзи.

— Меня тогда еще и на свете не было. — Это было сказано таким тоном, словно его рождение было самым выдающимся событием за эти сорок лет. Лунзи едва удержалась от желания недоверчиво фыркнуть. Если он считает себя настолько важной персоной, вряд ли ему доступно чувство юмора. — Я работаю в его департаменте всего восемь лет. — Теперь в его голосе звучала гордость и что-то еще, что вполне могло быть любовью. — Он замечательный человек, заслуживший великое уважение.

Лунзи промолчала — его слова не требовали ответа.

— Нам очень нужны такие, как он. И меня печалит то, что за прошлый год он сильно постарел. Он сам не говорит об этом, но я слышал, как доктора сказали ему, что снег уже падает. — Сопровождающий пристально посмотрел на собеседницу, словно надеясь, что она знает больше. Лунзи задумалась о выражении, которое он употребил:

— «Снег падает»? Так вы говорите о болезни?

— Так мы говорим о приближении смерти. Вы должны знать это выражение, вы ведь видели «Горькую Судьбу».

Теперь Лунзи вспомнила. Эта фраза повторялась во многих ариях, но всегда звучала одинаково. Культурный стандарт?

— Я знаю, что вы занимаетесь изучением нашей физиологии в связи с продолжительным холодным сном. Вам никто не говорил, как мы называем холодный сон и что мы думаем о нем?

Впервые за весь разговор Лунзи ощутила под ногами твердую почву. О своей работе она могла говорить долго и много.

— Нет, хотя я не раз спрашивала об этом. Все почему-то избегают этой темы. Но после того, как я увидела оперу, мне показалось, что вы связываете холодный сон с той трагедией. Об этом я надеюсь узнать у Зебары, он обещал, что сегодня мы поговорим об этом.

— А-а. Возможно, ему стоит рассказать вам об этом. Но вы, возможно, уже догадались, что смерть от холода является для нас одновременно самой унизительной и самой почетной. Унизительной потому, что нас принудили к этому, — это символ нашего политического бессилия. А почетной потому, что многие выбрали такую смерть во имя других. Обречь кого-нибудь на смерть от голода и холода — самое тяжкое преступление, хуже, чем любая пытка. Но добровольно выбрать Белую Дорогу, уйти в снег — это лучшая из смертей, утверждение тех ценностей, которые помогли нам выжить. — Он помолчал, проведя пальцами по воротнику, словно тот душил его, и продолжил: — Поэтому холодный сон для нас — своеобразная пародия на наши страхи и надежды. Маленькая смерть. А если он достаточно долог — я знаю, что вы испытали это, — это смерть всего прошлого, потеря семьи и друзей, как в настоящей смерти, только вы живы и знаете об этом. Так что это всего лишь попытка обмануть Долгую Зиму. Это похоже на семя хрангхала — одного из наших растений, после Долгой Зимы оно прорастает первым. Оно спит, и оно действительно мертво! Но снова поднимается, живое и зеленое! Если во время путешествия мы узнаем, что придется воспользоваться холодным сном, мы выполняем все ритуалы умирающих и берем с собой плоды, которые едят на празднике возрождения и весны.

— Но ваш уровень смертности во время холодного сна, если он продолжается больше двух месяцев, значительно выше обычного, — заметила Лунзи. — А продолжительность жизни, как правило, короче.

— Да, это так. Возможно, вам удастся найти для этого физиологические причины. Я думаю, что тот, кто соглашается на холодный сон, добровольно обрекает себя на близкую смерть. Они уверены, что принесли первую жертву, и, даже если они продолжают жить, они уже не принадлежат жизни. Наша жизнь короче вашей, и мы раньше теряем друзей. Директор говорил, что и вам нелегко было начинать жизнь снова спустя десятилетия.

— Нет.

Лунзи посмотрела вниз, затем в окно, вспоминая о том первом потрясении, когда она поняла, что Фиона выросла и она больше никогда не увидит ту девочку, которая провожала ее. И позже, что было не меньшим шоком, — увидеть состарившимися тех, кого она помнила молодыми. Или узнать, что ее прапраправнучка старше, чем она.

Остаток дороги они проехали молча, но без прежней враждебности. Дом Зебары, когда они наконец приехали, показался ей низкой гробницей из темного гранита, чем-то средним между крепостью и берлогой.

Хозяин встретил ее у экипажа, холодно бросил сопровождающему: «Благодарю, майор» — и повел сквозь двойную стеклянную дверь, защищенную сверху массивным каменным козырьком, в круглый зал с низким потолком. Пол в зале был сделан из камня янтарного цвета, с коричневыми и красными прожилками, потолок отсвечивал тусклой бронзой в свете спрятанных в нишах ламп. В зал выходили арки четырех дверей. Между ними, вдоль резных стен, располагались каменные скамейки. В центре, на глубине двух ступеней, находился очаг, в котором чисто, почти без дыма горел огонь.

Следуя за Зебарой, Лунзи спустилась по ступенькам и, повинуясь его жесту, села на самое низкое сиденье, с наслаждением почувствовав тепло огня. Он опустился на сиденье с другой стороны и достал полупрозрачный шарик.

— Ладан, — пояснил он и бросил шарик в огонь. — Приветствую вас в нашем доме, Лунзи. Мира, здоровья, процветания вам и детям ваших детей.

Это прозвучало так странно, что Лунзи не знала, что и ответить, и только поклонилась. Когда она снова подняла голову, ее окружали «тяжеловесы», собравшиеся наверху, вокруг очага. Голос Зебары стал громче:

— Мои дети и их дети. Они знают вас, Лунзи, и вы знаете их.

Они возвышались над ней, дети и внуки Зебары, огромные, невозмутимые, даже самые младшие из них походили на могучих борцов. Лунзи попыталась угадать, кто из них был тем самым маленьким мальчиком, который прервал заседание правительства. Но она даже не знала, насколько давно это было.

Зебара представил каждого. Все молча кланялись, и Лунзи бормотала в ответ слова приветствия. Затем Зебара жестом отослал своих потомков, и они вышли из зала через одну из арок.

— Там комнаты моей семьи, — сообщил он. — Спальни, детские, классы.

— Классы? Разве у вас нет общих школ?

— Есть, но не для тех, кто живет слишком далеко. Те, у кого много детей, могут нанять учителя и учить их дома. А налог идет в пользу тех, кто не может нанять частного учителя. Вы видели только старших детей, а всего их пятьдесят.

Лунзи смутилась, эта ситуация наглядно показывала, насколько тяжелые миры отошли от законов Федерации. Она знала, что они перенаселены и что рождаемость здесь не контролируется, но Зебара всегда казался ей таким цивилизованным.

Только теперь она поняла, что совсем не знает человека, ведущего ее через гулкий зал. Он был одет не в зловещую черную форму и не в рабочий комбинезон, вроде тех, какие носили почти все горожане. Длинная свободная одежда, настолько темная, что Лунзи не смогла определить ее цвет в сумеречном освещении коридора, высокие туфли, украшенные яркой вышивкой. Он был все таким же массивным, но в то же время уютным и располагающим к покою.

— А здесь, — показал Зебара, пропуская ее в небольшую круглую комнату, — мой рабочий кабинет.

Лунзи опустилась на низкое, с толстой подушкой сиденье и осмотрелась. Стены скрывали резные полки, заставленные кассетами с фильмами и записями, старыми книгами, кипами бумаг. Здесь было даже несколько украшений: грациозный завиток из чего-то, напоминающего зеленовато-голубое стекло, несколько человеческих фигурок из коричневой глины, непрофессиональный, но яркий рисунок, кривобокая глыба, которая могла быть только первым изделием любимого сына или внука. Панели управления и плоский экран монитора. Потолок выглядел словно одна большая плитка из белой керамики. Низкая кушетка, на которой она сидела, была обита шероховатой тканью, и Лунзи безумно обрадовалась, что это не замша. Валики были свалены в кучу, что было очень удобно.

Зебара сел напротив, за большой резной стол. Он нажал что-то, и стол опустился на высоту колена, сделав обстановку более доверительной. Еще одно прикосновение — и свет стал ярче. Он отражался от потолка, становясь мягче, тени в комнате почти исчезли.