«Скучная история» наших дней
«Скучная история» — одно из самых «чеховских» произведений Чехова. Повесть опубликована в «Северном вестнике» 125 лет назад, в ноябре 1889 года.
Антон Павлович беспокоился, что повесть не понравится читателям из-за «отягощённости размышлениями», «длинных рассуждений» героя. Однако и читатели, и критики в основном сразу же поняли-разобрались, что размышления и рассуждения героя, мучающегося отсутствием «общей идеи», и есть главное в «Скучной истории».
Чехов возражал против отождествления себя с автором-героем («Если я преподношу Вам профессорские мысли, то верьте мне и не ищите в них чеховских мыслей…» — из письма Суворину).
Но А. С. Суворин, В. Л. Кигн, Н. К. Михайловский и многие другие критики считали, что от имени Николая Степановича сам Антон Павлович высказал наболевшие мысли-суждения о текущей действительности — литературе, театре, науке, образовании, молодом поколении…
И они высоко оценили «Скучную историю» именно как достоверную картину жизни русского общества 1880-х гг.
В этом плане особенно интересно то, что многие сентенции героя (автора) из «Скучной истории» сохранили свою актуальность до наших дней и спустя 125 лет воспринимаются угнетающе злободневно.
«Исключая двух-трёх стариков, вся нынешняя литература представляется мне не литературой, а в своём роде, кустарным промыслом, существующим только для того, чтобы его поощряли, но неохотно пользовались его изделиями. Самое лучшее из кустарных изделий нельзя назвать замечательным и нельзя искренно похвалить его без но, то же самое следует сказать и о всех тех литературных новинках, которые я прочёл в последние 10-15 лет: ни одной замечательной, и не обойдёшься без но. Умно, благородно, но не талантливо; талантливо, благородно, но не умно; или, наконец — талантливо, умно, но не благородно.
Я не скажу, чтобы французские книжки были и талантливы, и умны, и благородны. И они не удовлетворяют меня. Но они не так скучны, как русские, и в них не редкость найти главный элемент творчества — чувство личной свободы, чего нет у русских авторов…
…в тех новинках, какие приобрела в последние 10-15 лет наша изящная словесность, герои пьют много водки, а героини недостаточно целомудренны…»
«По моему мнению, театр не стал лучше, чем он был 30-40 лет назад. Когда актёр, с головы до ног опутанный театральными традициями и предрассудками, старается читать простой, обыкновенный монолог “Быть или не быть” не просто, а почему-то непременно с шипением и с судорогами во всём теле… то на меня от сцены веет тою же самой рутиной, которая скучна мне была еще 40 лет назад… Не знаю, что будет через 50-100 лет, но при настоящих условиях театр может служить только развлечением. Но развлечение это слишком дорого… Оно отнимает у государства тысячи молодых, здоровых и талантливых мужчин и женщин, которые, если бы не посвящали себя театру, могли бы быть хорошими врачами, хлебопашцами, учительницами, офицерами…»
«…прежде я презирал только деньги, теперь же питаю злое чувство не к деньгам, а к богачам, точно они виноваты; прежде ненавидел насилие и произвол, а теперь ненавижу людей употребляющих насилие, точно виноваты они одни, а не все мы, которые не умеем воспитывать друг друга…»
«Мне не нравится, что они (студенты)курят табак, употребляют спиртные напитки и поздно женятся… Они не знают новых языков и неправильно выражаются по-русски… Они охотно поддаются влиянию писателей новейшего времени, даже не лучших, но совершенно равнодушны к… классикам… и в этом неумении отличать большое от малого наиболее всего сказывается их житейская непрактичность…»
«…равнодушие — это паралич души, преждевременная смерть.
…во всех картинах, которые рисует моё воображение, даже самый искусный аналитик не найдёт того, что называется общей идеей, или богом живого человека.
А коли нет этого, то, значит, нет и ничего…»
Эти и многие другие срезы настроения и состояния тогдашнего общества периода развивающегося капитализма, общая тональность, атмосфера пессимизма «Скучной истории» явно экстраполируются на нашу сегодняшнюю постсоветскую рыночно-буржуазную эпоху.
Никчёмная в массе своей литература существует только ради поощрения никчёмными премиями с нелепыми названиями вроде «Русский Буккер» или «Национальный бестселлер», которые издаются потом тиражом в 3-5 тысяч экземпляров («бестселлеры»!) и пылятся на полках магазинов. Книжный рынок захватили дамы-детективщицы и бойкие литераторы, к русской литературе отношение имеющие весьма косвенное. Литпроцесс приобретает всё более балаганные черты. Некогда респектабельные уважаемые журналы-«толстяки», руководимые известными писателями, окончательно растеряли и редакторов с именами, и своих читателей, зато плодятся новые диковинные издания с вычурными названиями типа «Сетература» или «Интерпроза», в которых публикуется-штампуется нечто похожее на прозу и нечто напоминающее поэзию. Мало того, что некогда уникальный Литинститут окончательно потерял свой престиж, но ещё и расплодились его клоны, которые за якобы умеренную плату обещают выдать диплом полноценного литератора не только за обучение в стационаре но даже и по Интернету. За деньги теперь можно поучиться и на Высших литературных курсах при Литинституте, но и здесь в наши прагматические времена дело застопорилось: не стало слушателей уровня Айтматова, Астафьева, Белова — прежних славных выпускников…
Театр «закис» окончательно. Бесконечно и безгранично, экономя на авторских, рутинно пережёвывает классику, пичкает зрителя переводными балагурными пьесками, пытается приучить к трескучим карнавальным мюзиклам. А нередко псевдоноваторы от театра пробавляются и скандально-эпатирующими постановками, коверкая похабно ту же классику, представляя, к примеру, трёх сестёр лесбиянками, вводя сцену с обнажёнкой в «Дяде Ване»… Не так давно уже и до Большого добрались. Современная российская драматургия в загоне, низведена до «новой драмы», в основном пытающейся завлечь зрителя вербатимом, обсценной лексикой, эпатажем, не рождаются новые яркие театры вроде МХТ в чеховские времена или «Современника» с «Таганкой» в советские…
Думается, что и кино наше в его нынешнем состоянии, а уж тем более мыльно-сериальный поток, да и телевидение в целом с его культом шоу-бизнеса никак нельзя причислить к прогрессивным по сравнению с чеховскими временами явлениям. Именно эта чёрная дыра отнимает у государства тысячи молодых, здоровых мужчин и женщин, которые могли бы быть врачами, хлебопашцами, учительницами, офицерами…
Про образование и говорить нечего — деградирует. Расплодились псевдовузы, дающие липовые знания и выдающие липовые дипломы. Нынешние студенты (и вообще молодые) не только курят, пьют, но и употребляют наркотики. Если раньше всем этим отличались-бравировали именно студенты, парни, то теперь и студентки. Девушки даже перещеголяли парней — по крайней мере процент курящих среди них явно больше… А чего стоит повальный уход молодых от действительности в виртуальный мир, в сети интернета…
В мире А. П. Чехова, сумрачном, наполненном пессимизмом, где герои страдают, задыхаются от вселенской тоски и безысходности, то и дело звучали мечтательные ноты о том, что через «сто-двести лет», или хотя бы «через тысячу лет человек будет счастлив». Правда, доктор Астров в «Дяде Ване» всё же добавлял осторожное «если» — «если через тысячу лет человек будет счастлив»…
А вот мечтатель-оптимист Вершинин в «Трёх сёстрах» убеждён, что «Через двести-триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной… Настанет новая счастливая жизнь…»
Минимальный срок для перехода к счастливой, исполненной гармонии и смысла жизни — сто-двести лет.
Поиски «общей идеи» привели Россию в постчеховские времена к великим потрясениям, череде катастроф, гибели миллионов людей.
Герой «Скучной истории» в финале тоже мечтает: «Хотел бы проснуться лет через сто и хоть одним глазом взглянуть, что будет…» В первую очередь его интересует наука, но и, понятно, хотел бы он взглянуть-узнать и что будет с литературой, театром, «общей идеей», вообще — ЧТО будет. Так вот, если бы эта предсмертная мечта Николая Степановича осуществилась, то он, проснувшись через сто лет в конце 1980-х, увидел-наблюдал бы поиски очередной «общей идеи» в самом разгаре — «перестройку». Миллионные тиражи журналов, бурный поток возвращённой литературы, эйфория гласности, свободы, в том числе и в театре… Если бы наш профессор попал на характерный спектакль того времени — «Вальпургиева ночь» по Веничке Ерофееву в Студенческом театре МГУ, который располагался в стенах университетской церкви Святой Мученицы Татьяны, он бы тут же и скончался вторично: милые девушки-актёрки так подчёркнуто лихо и смачно матюгались на сцене, что со стен осыпалась штукатурка, обнажая церковные фрески…
Вакханалия с печатанием-изданием возвращённой литературы вскоре закончилась-иссякла. Наелись, как говаривал Шукшин, что дальше? А дальше выяснилось, что современная словесность загнана на задворки и захирела, молодые да начинающие и вовсе засохли, не успев расцвесть, потерялись в необъятных болотах Инета. Театр так и пошёл далее по наклонной вниз в рутину, в псевдодокументальный натурализм и эпатаж… «Общая идея» опять перевернулась-деградировала, породив новые потрясения — раскол общества, госперевороты, разгул дикого капитализма, гражданские войны…
Минуло ещё четверть века. И вот настали времена, когда «Скучная история» с её упадническо-тупиковым настроем и тональностью, тоской по отсутствию «общей идеи» вновь воспринимается актуально, словно написана нашим современником. Всё вернулось на круги своя.