Бандиты ликуют, празднуя столь легкую победу, и, торопясь поделить добычу, торопливо сдирают с наших мертвых тел украшения с дорогой одеждой, отламывают от кареты ценные виньетки и уводят в свое логово породистых лошадей.

Через некоторое время солнце садится за горизонт, и на лес опускается черная ночь. А над деревьями печальной эпитафией летают обрывки рокового проклятья безутешной вдовы: «Еще раньше, чем ночь опустится на землю… вы примете бесславную смерть, прервав на этом ваш лицемерный род».

— Что скажешь, — спросила я. — Как тебе понравилась эта история?

Он лег и задумался:

— Да, печальный финал столь прекрасной жизни.

— Не очень-то она и прекрасная, — возразила я, — если так трагически и рано оборвалась. А кстати, как ты считаешь, неужели, где-то в глубине твоего характера может дремать такая жестокость, или, уничтожая эту семью, ты преследовал какие-то высшие цели?

— Мне кажется, что теперь уже неважно, чем были обоснованны мои поступки, поскольку, что бы там на самом деле ни произошло, эта женщина с детьми явно была невиновата.

— А если с твоей стороны это была только месть?

— А ты что же, считаешь месть благим делом? — удивился он.

— Конечно! А как же иначе?

— Тогда я думаю, что тебе на досуге надо будет попытаться вспомнить себя в какой-нибудь языческой стране, в те времена, когда еще приносили человеческие жертвы и молились суровым богам. Вот там-то с твоими представлениями о добре и зле ты бы все поняла и не задавала лишних вопросов.

— Слушай, я никак не могу до конца понять, какую религию ты исповедуешь, — раздосадовано сказала я. — Ты мне постоянно пытаешься проповедовать какие-то непонятные истины, которые, если их собрать в одном месте, будут противоречить всем ортодоксальным религиозным направлениям. Так какой концепции ты все-таки придерживаешься?

— Той единственной, которая существует, — коротко отрезал он.

— Ну и что же в ней говорится по поводу благородной вендетты?

— Что это самое низкое дело — проклинать и ненавидеть своих врагов.

Я ядовито усмехнулась:

— Ну все ясно. Классический подход! Всем негодяям воздастся за грехи их. А если приплюсовать сюда теорию реинкарнации, то воздаваться будет уже в следующих жизнях. Я права?

— Сколько бы ты не хорохорилась, мировые законы все равно не изменишь, даже, если тебя они не устраивают. Утешить же я могу тебя только тем, что, на самом деле, механизм вселенского возмездия устроен немного не так, как ты пытаешься себе представить.

— А как?

Он повернулся и посмотрел на меня:

— Я ничего тебе пока не скажу. Я просто дождусь, когда ты увидишь это сама, а потом уже помогу тебе во всем разобраться. Договорились?

Ладно, — вздохнула я, — делай как знаешь. Но расскажи мне, по крайней мере, что ты все-таки думаешь об этом ее проклятье. Могло ли оно преследовать нас из жизни в жизнь, или растаяло в ту же ночь над разбойничьим лесом?

— Мне думается, что оно преследовало нас ровно столько, столько мы продолжали совершать одну и туже ошибку, — сказал он, поправляя воротник моей куртки.

— Интересно какую?

— Задай мне этот вопрос через несколько дней, и я обещаю, что дам на него исчерпывающий ответ.

— Я так понимаю, — сказала я, уже почти смирившись со своей участью, — что ты предлагаешь мне все эти дни вплотную заниматься воспоминаниями?

— Видишь ли, — усмехнулся он, — тебе уже не остается ничего другого, как только пройти этот путь до конца.

— Почему? — удивилась я.

— Потому что ты задала слишком много вопросов. И теперь тебя не отпустят до тех пор, пока не заставят не только выслушать все ответы, но и все их осознать, пропустить сквозь себя, и применить полученные знания в жизни. Таков закон.

— А если я уже не хочу ничего знать? Что тогда? — обеспокоено спросила я.

— Не хочешь знать, или боишься узнать? Вот о чем, на самом деле, стоит задуматься. Ну а если ты действительно всерьез считаешь, что решила вернуться назад, то должен тебя разочаровать — такие люди, как ты никогда не перестают искать ответы. Они могут прерываться — десятилетиями, а то и столетиями не вспоминать о том, что их так волновало, но потом снова и снова они будут зажигать свой древний фонарь, проливающий слабый свет на тропы мирозданья, и идти вперед, чтобы шаг за шагом открывать для себя вечные законы вселенной.

— А как такие люди называются, и что отличает их от остальных?

Он обнял меня и продолжил объяснения:

— Никак они не называются. Они изменяют свои имена и лица, как деревья листву, но от этого никогда не становится другой их сущность — как они были, так и остаются бессрочными «искателями истины». Их трудно, а может быть и почти невозможно узнать в толпе, но пообщавшись с таким человеком, легко заметить, что в его душе постоянно, то вспыхивая, а то немного стихая, тлеет огонь, который не дает ему покоя и заставляет двигаться вперед.

— Но, скорее всего, это несчастные люди, потому что, сколько бы они ни искали, всех ответов им все равно не дано будет постичь. Да?

— Конечно, именно так.

— Но зачем нужны такие люди, которые не делают ничего полезного, а только лезут в то, что их не касается?

— Зачем нужны? — рассмеялся он. — Именно затем, чтобы человечество не стояло на месте. Ты думаешь, что они виноваты в том, что появились такими на свет? Ничуть! Наоборот, их специально посылают в мир, и если они, вдруг, перестают двигаться вперед, то снова и снова их вынуждают подниматься и идти.

— Но им же очень тяжело, почти невозможно выжить в этом приземленном материалистическом обществе, — удивленно сказала я. — Как же они справляются со своими задачами?

— Понимаешь, дело в том, что, наделив их однажды этим удивительным даром поиска, про них никогда уже не забывают, и там, где, может быть, другие упали бы, этих поддерживают, в те места, куда другим пути закрыты, этих людей пропускают. Короче говоря, их награждают не только непонятным для остальных характером, но и странной судьбой, которая всем другим кажется неправильной и нелогичной.

— И я, оказывается, попала именно в их число, — подвела я логическую черту под его словами.

— И я тоже, — засмеялся он. — Так что не расстраивайся — ты не одинока.

Некоторое время мы оба молчали, только теперь, к сожалению, я уже не могла так просто посмотреть, о чем он размышляет. Так что мне оставалось обдумывать то, что он сказал, а заодно мучиться над вечным вопросом о том, что нас с ним так крепко связывает.

Еще немного помолчав, он неожиданно сказал:

— Давай сейчас поедем ко мне, а потом ты попробуешь вспомнить еще какую-нибудь коротенькую жизнь. Договорились?

— Хорошо, — согласилась я, — но только вот, как я узнаю, о чем мне вспоминать, и какая именно жизнь окажется короткой?

— А я тебе помогу, — заверил он меня, встав с покрывала и подав мне руку, — а заодно докажу тебе, что далеко не всегда мы рождались с тобой в одной и той же стране в одинаковое время.

— Уф, как я замерзла, — скала я, сбрасывая ему на руки свою куртку. — Надо скорее выпить горячего чая.

Мы прошли в гостиную, и я быстро закутавшись в свою шаль, легла на диван.

— Сейчас я принесу чашки, а ты пока лежи и грейся — здесь тепло, потому что окна оставались закрыты, — сказал он, накрывая меня пледом.

Я ждала его и рассматривала часы, которые давно уже не давали мне покоя своей неподвижностью. «Почему они стоят? — думала я. — Неужели он не может вызвать мастера и починить их? Да еще по какой-то непонятной причине он начинает злиться каждый раз, когда я начинаю об этом говорить»…

— Ну как? Все еще холодно? — спросил он, оборвав мои мысли.

— Да, — сказала я, принимая из его рук чашку, наполненную загадочным душистым отваром, — теперь я буду бояться заболеть. Сделай так, чтобы этого не случилось. Ладно?

— Постараюсь, — засмеялся он. — Только не забывай, что я далеко не так всесилен, как тебе хотелось бы видеть.