Я открываю последнюю дверь, и мы оказываемся в спальне бывших хозяев. Посередине комнаты стоит, непонятно почему брошенная здесь широкая кровать под тяжелым балдахином, на которой лежит несколько подушек с фамильными вензелями. Я начинаю весело пританцовывывать и, снимая шляпу, театрально падаю на пышную перину, покрытую темным бархатным покрывалом. Ты, смеясь, садишься рядом и наклоняешься, чтобы меня обнять. Я обвиваю тебя руками, и мы целуемся. В этот момент мы оба чувствуем себя на вершине земного счастья. Нам кажется, что более высокая точка мирового блаженства может находиться только на небесах.

Неожиданно из дальних комнат до нас доносится звук чьих-то голосов. Ты, как будто чего-то опасаясь, поднимаешься с кровати и говоришь:

— Пойду посмотрю, что там такое, а ты пока останься здесь и немного отдохни.

Ты уходишь, плотно закрыв за собой дверь. И там мне так никогда и не суждено будет узнать, что же происходило с тобой в ближайшие полчаса всего в нескольких шагах от меня. Однако по прошествии нескольких столетий мне это уже отчетливо видно.

Выйдя в соседнюю комнату, ты сталкиваешься со слугой, который снова низко кланяется и невнятно бормочет:

— Я говорил, что не велено пускать… Но она все равно требует…Никак не уговорить…

Ты опять молча делаешь знак рукой, и ему приходится удалиться, а ты проходишь в смежный зал, посреди которого стоит молодая, но совершенно седая дама в черном траурном платье. Рядом с ней двое детей лет семи-восьми, также как и она одетых в траур. На лице этой женщины отражена невыразимая мука, которую она не в силах превозмочь. Заламывая руки, она смотрит на тебя, взглядом затравленного зверя, и умоляюще произносит:

— Я уверена, что это все неправда — они не могут так поступить с нами. Ведь всем, почти всем было известно, что он был невиновен… Это какое-то страшное недоразумение… Но вы сумеете пойти и все объяснить, ведь именно на вас теперь обращены все взоры, — ей трудно говорить, поскольку ее слова чередуются с задавленными рыданиями, но пересиливая свое горе, она продолжает. — Как теперь я буду растить детей, если нас лишили всех титулов и привилегий. Нам даже не оставили ни одного дома, не говоря уже об этом дворце, в котором мы прожили столько счастливых лет…

Ты высокомерно смотришь на нее, сложив на груди руки, и немного помолчав, говоришь:

— Я, конечно, понимаю, что ни вы, ни дети не виноваты в том тяжком преступлении, которое совершил ваш супруг, однако я с ужасом предвижу реакцию его Величества, когда я изложу ему просьбу о восстановлении ваших прав. Не думаю, что он будет от этого в восторге.

— Но ведь этого не может быть, он должен знать, что мой муж не мог предать его. Это был только какой-то таинственный заговор…

Внезапно ее речь прерывается резким звуком упавшего предмета. Ты машинально оглядываешься на дверь спальни и понимаешь, что я там что-то уронила. Легкая тень досады пробегает по твоему лицу — ты боишься, что я могу выйти и увидеть всю эту сцену. Однако я не появляюсь и, быстро взяв себя в руки, ты решаешь продолжить свой душеспасительный монолог. Но эта минутная перемена в твоем настроении тебя выдает. Дама, вытирая слезы, внимательно вглядывается в твои глаза и неожиданно постигает весь смысл происходящего. Какое-то внутреннее чувство подсказывает ей, что ты все это время лицемерил. Ее взгляд резко меняется, заостряются черты лица и уже совершенно другим голосом, переходящим в зловещий шепот, она говорит:

— Так значит, это были вы? Но как я могла подумать… Оказывается, именно вы держите в руках нити, управляющие всем этим механизмом. Конечно, ведь это было очень просто — подстроить все так, как будто бы виноват он один. А я до последнего надеялась на вашу честность, рассчитывала на великодушные чувства нашего злейшего врага… И как я только могла поверить в то, что вы здесь ни при чем…

Она горько смеется и продолжает:

— Однако как быстро вы решили занять наше место. Вы даже успели привести в нашу спальню свою молодую жену? И она еще ничего не знает? Или вы уже успели рассказать ей, кому раньше принадлежал этот дом? Так значит, вы хотите поселиться с ней в этом дворце, в пустых залах которого еще не стихли шаги моего покойного мужа?..

Она снова прерывает себя скорбным смехом, а ты только молча на нее смотришь, и мне отчего-то кажется, что в душе ты даже торжествуешь, видя свою победу над этой несчастной, а некогда столь влиятельной семьей.

И тут эта женщина, похожая теперь на древнюю богиню мести, выкрикивает тебе в лицо свои последние роковые слова:

— Нет! Ты никогда не будешь жить в моем доме, и ты никогда не обнимешь свою жену в спальне, которая по праву принадлежит только нам. Этого не случится, потому что ты — негодяй, прячущий свое лицо под маской благородства, — будешь проклят до конца своих дней, а дни эти уже сочтены. Ты так хотел насладиться чужими богатством и властью, так мечтал осчастливить свою красавицу жену, которая столь наивно в тебя верит… Но нет! Этому не бывать! Еще раньше, чем ночь опустится на землю, мое проклятье настигнет вас, и вы примете бесславную смерть, прервав на этом ваш лицемерный род.

С этими словами она хватает за руки детей и выбегает из комнаты, громко рыдая. А ты возвращаешься ко мне в спальню и, с трудом делая вид, что ничего не произошло, ровным голосом говоришь:

— Ну как, ты уже отдохнула? Можем отправляться в обратный путь?

Я улыбаюсь, надеваю шляпу и, нежно глядя на тебя, отвечаю:

— Здесь так хорошо, что даже не хочется куда-то ехать, трястись по пыльной дороге… Может быть останемся здесь и переночуем? А завтра уже поедем домой?

— Нет, — вздрогнув и посмотрев на кровать, говоришь ты, — пойдем скорее, а то уже становится темно.

— Ну, как знаешь, — печально улыбаясь, говорю я. — А что там был за крик? Наверное, какие-то люди приходили требовать денег с прежних хозяев? Так всегда бывает, когда кто-то так внезапно уезжает.

— Да, да, — отвечаешь ты, цепляясь за мои слова, как за спасительную соломинку, — именно так все и было.

Покинув дом, мы быстро садимся в карету и уезжаем. Уже вечереет, и меня отчего-то охватывает легкая грусть. Дорога нам предстоит недолгая, но лежит она через довольно густой лес. Мы едем молча, погрузившись каждый в свои потаенные мысли — ты не можешь забыть последних слов этой женщины, а я мечтаю о том, как долго и счастливо мы будем жить в этом дворце, как будут расти наши дети и внуки, как сложится их судьба…

Где-то на полпути кучер резко дергает поводья, и мы останавливаемся. Вокруг раздаются непонятные крики, выстрелы, неразборчивая ругань. Какой-то неизвестный человек в ободранном камзоле и грязной шляпе распахивает дверцу нашей кареты и, пьяно ухмыляясь, говорит:

— Милостивые государи, пожертвуйте бедным страдальцам ваши драгоценные деньги, а сами вылезайте, чтобы пройти к нашему атаману — он приготовил для вас щедрое угощение.

За его спиной раздается грубый хохот нескольких человек. Ты молниеносно выскакиваешь, резким ударом отбросив на землю пьяного негодяя, и обнажаешь шпагу. Вероятно, ты надеешься, что на нас напала небольшая и плохо вооруженная кучка пьяных головорезов, и что наш кучер поддержит тебя в схватке. Однако он уже давно убит, и его тело, неестественно вывернувшись, свисает с козел. Ты начинаешь сражаться, и хотя бандитов слишком много, чтобы так просто вступать с ними в бой, ты довольно-таки ловко отражаешь все их удары. Я сижу, прижав руки к груди, и молюсь, чтобы ты остался жив, и мы могли благополучно добраться до дома. Я так внимательно слежу за происходящим, что даже не замечаю, как у меня за спиной какой-то одноглазый калека открывает дверцу и тянется грязной рукой к моему ожерелью. От страха и омерзения я вскрикиваю, и этого оказывается достаточно, чтобы всего на секунду ты потерял контроль над ситуацией и обернулся. Острая шпага атамана пронзает тебя насквозь, а я, думая, что ты уже убит, выскакиваю из кареты и, бросившись к тебе, случайно принимаю очередной вражеский удар на себя. Клинок вонзается мне в самое сердце, и смерть приходит ко мне молниеносно. Ты подхватываешь меня на руки, и в этот момент один из разбойников, которому, по всей видимости, надоело это затянувшееся представление, добивает тебя выстрелом в спину.